Счастливый брак - Рафаэль Иглесиас

И да, слава богу, аллилуйя, он не ненавидел себя настолько сильно, чтобы покончить с этим предательством, с этим двойным предательством, потому что впервые за бесконечные двадцать восемь лет его бесполезной и полной разочарований жизни он наконец-то чувствовал себя настоящим мужчиной с настоящим членом, который удовлетворял не одну, а сразу двух красивых женщин в один и тот же чертовски славный день. Он не состоялся как романист, он отказался от мечты стать современным Бальзаком, когда не смог найти для своей четвертой книги издателя, готового заплатить больше, чем жалкие пять тысяч долларов, да и то при условии, что Энрике изменит конец романа, сделав его счастливым. Пять тысяч долларов. Неужели таков счастливый конец двухлетней работы?

— Если они хотят, чтобы я стал литературным поденщиком, — с горечью заявил он, — то пусть по крайней мере хорошо платят.

Он нашел такую сделку в Голливуде.

И там же он нашел еще более грандиозный приз, эту опьяняющую свободу с Салли, как сексуальную, так и эмоциональную. Салли легче, чем Маргарет, воспринимала его неудачи со сценариями, но в то же время без сарказма относилась к его работе в Голливуде, не издевалась над идеями, призванными угодить заказчикам, не высказывала ни недовольства идиотами, с которыми ему приходилось иметь дело, ни скептицизма в отношении планов Энрике самому стать режиссером или продюсером и, уж конечно, не возражала, когда он вслух рассуждал, не стоит ли ему, ради продвижения в кинобизнесе, переехать в Лос-Анджелес. Маргарет, казалось, вполне устраивала рутина их непростой семейной жизни, несмотря на жалобы матерям, коллегам по детской площадке, тогда как Энрике, не считая передышек в объятиях Салли, чувствовал себя как в тюрьме.

Предложение вырваться из плена поступило не от Энрике. Это сделала Салли. Их отношениям было уже около года, когда она окончательно обосновалась в Лос-Анджелесе, получив работу в телесериале, с обещанием перевести ее в постоянные авторы, если она успешно напишет сценарий одной серии. Салли сказала Энрике, что человек с его опытом и навыками может получить на телевидении любую работу и что его могут взять сразу на довольно высокую должность, пусть не исполнительного продюсера, но наверняка главного сценариста и сопродюсера, и очень скоро, с его-то потрясающими идеями, он будет зарабатывать миллионы. То же самое ему говорили менее лично заинтересованные и более информированные люди: его агент, знакомые продюсеры и все сценаристы, с которыми ему довелось встречаться. В Голливуде все знали, что киносценаристам достается слава и дружба со звездами, а телесценаристам — деньги и власть. План Салли был таков: он разводится с Маргарет, прекращает бесплодное сотрудничество со старшим братом, переезжает к ней в Лос-Анджелес и становится богатым и знаменитым создателем телесериалов. Хотя вся эта затея казалась Энрике чересчур самонадеянной и эгоистичной, он понимал: так он с большей вероятностью станет богатым и знаменитым, чем если продолжит влачить существование неудавшегося писателя на Манхэттене. Если он не двинется с места, то у него останется лишь одна надежда: выкраивая время между сменой памперсов и подкарауливанием фригидной жены перед сном, написать сценарий, по которому снимут выдающийся фильм.

Да, конечно, понятно, что при этом он повернется спиной ко всему, на чем вырос и во что верил: устаревшая приверженность его родителей литературному роману, их этическое неодобрение голливудской установки потакать зрителям и, судя по тому, в каком тоне Гильермо и Роуз говорили о своих разведенных друзьях, нравственное неодобрение собственного сына, который ставит секс выше всего остального и отдает их внука на воспитание деду и бабке с материнской стороны, то есть в материальном комфорте, но в культурной среде наиболее закостенелого и циничного из всех буржуазных сообществ — евреев Лонг-Айленда.

Презрение его родителей к миру Коэнов сформировалось задолго до их встречи с Маргарет. Гильермо и Роуз отвергли идеалы среднего класса — стремление прорваться наверх, условную религиозность, преданность национальной культуре, интеллектуальную пассивность, политическую осторожность — еще до рождения Энрике. В дни своей юности они рисковали жизнями, работая на благо всемирной пролетарской революции, которая должна была разрушить этот мир довольства и комфорта. Разоблачение ужасов Советского Союза в конце 40-х убедило их не в том, что они ошибались, а лишь в том, что Сталин был злом. В пост-вьетнамскую, рейгановскую эру неудержимой погони за деньгами и однобокого восприятия Америки как символа Добра, а всего остального мира — как символа Зла его родители таки сменили риторику, но по-прежнему не одобряли жизнь исключительно ради материальной выгоды и в особенности сохранили презрение к людям искусства, которые больше заботились об одобрении публики, чем об искреннем раскрытии своего внутреннего мира.

Двадцативосьмилетний Энрике считал, что родители одобряют его стремление заработать на жизнь ради сына. Несмотря на их просьбы, чтобы Энрике вернулся к серьезной литературе, они понимали: он четко разделяет обесценивание своего писательского труда и халтурную работу над сценариями вместе с братом. Они сожалели, хоть и восхищались тем, что он отказался изменить конец четвертого романа по требованию издателя и предпочел писать дурацкие сценарии. К тому же они, казалось, понимали, что в лице Маргарет он нашел хорошую жену, несмотря на ее традиционные представления о том, как надо жить: в доме должен быть швейцар, ребенок должен ходить в частную школу, а Энрике должен писать свои романы, только когда заработает достаточно, чтобы обеспечить им достойную жизнь на Манхэттене.

Никогда, ни разу, они не заставили его стыдиться того, что он на ней женился. Наоборот, отец восхищался Маргарет, ее смеющимися голубыми глазами, тем, как она поддразнивала Энрике, как внимательно выслушивала его, Гильермо, анекдоты. В свою очередь, он испробовал на ней привычную уловку — лесть, по своему обыкновению преувеличенно восторгаясь тем, кто проявлял хотя бы малейшую склонность к творчеству. Он заявил, что в ее картинах и фотографиях виден настоящий талант, и настаивал, что ей нужно больше заниматься искусством, что необходимо упорно трудиться, и тогда она точно добьется мирового признания. Он игнорировал тот факт, что у Маргарет не было свободного времени, чтобы стать второй Мэри Кассат[39]; каждый раз ей едва удавалось выкроить полчаса, чтобы сделать себе прическу — задача куда более важная для работающей нью-йоркской женщины, чем воплощение художественных идей.

Роуз тоже хорошо относилась к Маргарет, насколько она вообще могла хорошо относиться к женщине, вытеснившей ее с первого места в сердце сына. Сабасы также всегда очень мило, хотя и неизменно снисходительно, отзывались о Коэнах:

— Они и впрямь очень умны, гораздо умнее, чем позволяют себе казаться, — говорил его отец, и Энрике знал, что он может с таким же успехом иметь в виду просвещение пролетариата. — И, как все евреи, — добавлял отец со своим вывернутым антисемитизмом, — они очень трепетно относятся к культуре. Ходят во все музеи, смотрят все серьезные спектакли, покупают все важные книги. Уж не знаю, читают ли они их, но они их покупают. Бог знает, что они из всего этого извлекают, но они поддерживают искусство и культуру, да благословит их за это Господь, — отмечал Гильермо с одобрением и приязнью, будто речь шла о преданном слуге семьи.