Вкус пепла - Станислав Рем

– Сейчас твоя главная задача – его сагитировать! А как переправить, придумаем. К тому же, если ты его переманишь, думаю, он сам предложит варианты «ухода». Теперь давай студента, хочу с ним лично поговорить. И Варвару вызови. Будет вести протокол.

Бокий прокашлялся в кулак:

– Яковлева отсутствует. К Зиновьеву поехала.

– Даже так?.. В таком случае начну допрос, а ты найди человека, только грамотного.

* * *

Мичурин поставил железный чайник на подоконник, присел на стул. Сколько еще ждать?

Вспомнилось, как час назад ехали по грязному, запущенному военному городу. Саша помнил Петроград другим. С витринами, афишными тумбами. С зазывалами и пролетками. Шлейфами и офицерскими мундирами. С кофейнями, театрами, яркими магазинами и парадами. Теперь ничего не было. Город выглядел опустошенно, мертво. Заколоченные ставни окон нижних этажей и разбитые стекла верхних. Ветер, гоняющий по улицам обрывки бумаги, шелуху от семечек и еще черт-те что, что может поддаваться воздушным порывам. Серость в одежде как у мужчин, так и у женщин, будто весь Питер одевался в одной лавке. И усталость на лицах прохожих, словно на всех питерцев невидимая рука нацепила траурные маски.

Саша откинулся на спинку стула, прикрыл глаза. «Как я раньше любил этот город! – сказал сам себе, скрещивая руки на груди. – И как я его теперь ненавижу! За маму! За папу! За то, что он так безразлично, молча, наблюдал за тем, как уводили папу в тюрьму, откуда тот больше не вышел. И кто уводил? Те, кому папа верно и преданно служил. Те, кто сытно ел и благополучно жил, в то время как другие проливали кровь. А город промолчал. Подленько, гаденько». Точно так же, подленько и гаденько, город молчал, когда их с мамой выгоняли из квартиры. Никто не пожелал встать на защиту больной, одинокой женщины и мальчишки-подростка. Семья «врага Отечества». Как саранча набросились на покинутое жилье, едва он снес вниз последний баул. Если бы их не выгнали, то, может, мама и по сей день была бы жива, не угодила бы под финку бритоголового мокрушника.

Кулаки сжались сами собой. «Найду, – на скулах молодого человека заиграли желваки, – найду владельца дома. Своими руками гниду…»

Дверь кабинета Бокия распахнулась. Юноша, чуть приоткрыв глаза, отметил, как стоящий перед ним охранник скинул с плеча винтовку, перехватил ее руками. «Уводят арестованного», – догадался Мичурин. Снова, закрыв глаза, вернулся к прежней мысли.

«Нет, давить не стану. Зачем? Можно сделать лучше. Посажу. В одиночку. Или лучше – к уголовникам. Те знают, как сровнять тебя с дерьмом. Пусть окунут в парашу. Пусть тоже поменяет квартиру. Узнает, почем фунт лиха. Как остаться без жилья и близких. И семью его по ветру пущу! Пусть слез наглотаются, как мы с мамой!»

Кулаки медленно разжались. «Эх, добраться бы еще до Керенского… Вот бы кому кровушку пустить! Да с превеликим удовольствием! Да где ж его, падлу, найти? Так сбежал, что и концов не сыскать. Сидит, скорее всего, за границей, во Франции или в Британии. Ничего, придет время, доберемся и до него».

* * *

Белый перевел дыхание: Саша не обратил на него внимания. Услышал-таки Боженька молитвы. Теперь можно спокойно, детально продумать сложившуюся обстановку.

Полковника провели до конца коридора, после чего Белый и Попов спустились по лестнице, где при входе в расположение тюрьмы арестованному приказали встать лицом к стене: мимо Олега Владимировича провели его сокамерника. Когда группа из трех человек – два конвоира и между ними убийца Урицкого – проходила мимо, Белый, слегка повернув голову, бросил взгляд на студента. Лицо мальчишки напоминало маску: бледное, с выступающими скулами, тонкой ниточкой губ – от него исходили напряжение и испуг. «Да, парень, – решил про себя полковник, – кажется, пришла твоя пора преставиться перед Боженькой».

– Не смотреть по сторонам! – Попов легонько придавил Белого прикладом в спину.

Канегиссер, увидев товарища по несчастью, хотел было что-то сказать или спросить, но сильный тычок в плечо заставил заключенного замолчать. Едва группа прошла, Попов сделал шаг назад и, вроде как извиняясь, негромко проговорил:

– Продолжай движение, ваше благородие.

Конвоир не мог понять, как ему вести себя с арестантом. С одной стороны, тот был «из бывших», золотопогонник. Однако с другой – Попов сам, своими глазами, видел, как Дзержинский чуть ли не с дружеской улыбкой расстался с арестованным. Ерунда какая-то. А может, этот беляк вовсе и не беляк? Может, перешел на нашу сторону? Как сатрап, то есть Озеровский. А что? Всякое бывает. Вон, поговаривают, и Бокий не из работяг. И Дзержинский не крестьянин. Да и про самого Ильича слухи разные бродят. Вроде тоже из этих… дворян. А кто ж тогда у них, в ЦК, из рабочего класса? Или деревни? Кто-то ж должон быть! Кто ж защитит работягу и крестьянина, ежели у них там все бывшие сидят? Бес его знает…

А Белого волновало совсем иное.

Едва войдя в новую камеру (сокамерники отсутствовали: кто на допросах, кто на прогулке), полковник кинул вещи на верхнюю, свободную шконку[34] и, заложив руки за голову, принялся мерить узкое неуютное пространство широкими шагами.

«Итак, Саша жив. Жив! Не важно, что он с ними. Главное, жив! Цел! Невредим! Хотя, погоди, погоди, почему не важно?»

Белый, уже без тоски во взгляде, долго смотрел в решетчатое окошко.

«Именно то, что сын с ними, как раз и важно! Теперь умирать нельзя, ни в коем случае. И не потому, что у жизни снова появился смысл. В смерти тоже имеется своя мудрость. А потому, что Саша с ними. И они понятия не имеют, чей он сын. Пока все складывается хорошо. Чекисты знают его под другой фамилией, судя по всему, доверяют. У самого Дзержинского в охранении. Значит, вскорости покинет Петроград. Это тоже хорошо. Случайно не пересекутся в тюремном коридоре. Тем самым не выдаст себя. Но как долго Санька сможет оставаться Мичуриным? Год? Два? Месяц? Где гарантия, что рано или поздно не найдется человек, которого заинтересует родословная Александра Олеговича Мичурина? А ведь такой человек обязательно проявится. Человек, который начнет рыть под Сашку, и очень глубоко рыть, и в конце концов дознается, кем тот приходится полковнику Российского Генштаба Белому».

Если бы смерть могла спасти сына, Олег Владимирович положил бы голову на плаху, не раздумывая. Но в том-то и дело, что в данном случае смерть ничего не изменит. Скорее, наоборот, только живой полковник сможет спасти сына.

Олег Владимирович остановился, с силой потянулся телом, так, что хрустнули суставы.

«Судя по всему, в рядах новой власти началась грызня. Процесс не новый – достаточно вспомнить последствия французского бедлама. У тех венцом революции стала гильотина. Интересно, что изобретут эти? Сегодня большевики приступили к первому, закономерному этапу любой революции: делят власть. Как обычно, в лучших традициях: с кровью. Процесс только начался, и Санька может под него попасть. Вопрос: насколько прочно сидит в высшей иерархии власти большевиков Феликс Эдмундович? Ответ: неизвестно. Володарский и Урицкий тоже занимали далеко не низшие посты, однако пришел их час, и головы идейных революционеров легли под лезвие русской гильотины. А если скинут “первого чекиста”? То-то и оно. Первое, чем займется преемник, – чисткой аппарата. Отсюда, выходит, мальчику нужна страховка. Гарантия жизни и свободы, при любых катаклизмах. У меня должна быть абсолютная уверенность в том, что сына не тронут. Что ни один волосок с его головы не упадет. И эту гарантию нужно создать собственными руками. Вопрос: как? Отдать губельмановские миллионы? Нет, не выход. Деньги не спасут сына. Страховкой должен стать я сам! Лично! Целый! Живой! Невредимый! Я обязан выстроить позицию таким образом, чтобы стать необходимым для новой власти. Большевики должны увериться в том, что им нужен царский полковник с незапятнанной репутацией, вместе с его связями и этими проклятыми миллионами. Но, самое главное, я должен находиться не здесь, в тюрьме, в Петрограде, в России, а за рубежом. В Англии, в крайнем случае в Германии. Там, где у меня остались контакты и верные люди, которых я смогу задействовать для новой власти. Только в этом случае Дзержинский или кто там будет после него станут со мной считаться и не тронут сына».