Вкус пепла - Станислав Рем

– Ага.

– С Васильевского возвращайся на Гороховую, жди меня. И никакой…

– Слово предоставляется, – донеслось до чекистов, – председателю Петроградской чрезвычайной комиссии товарищу Бокию!

– Слышишь, Доронин, никакого самовольства! – быстро закончил мысль Глеб Иванович, после чего ясным соколом взлетел на трибуну.

Никакой речи Бокий заранее не готовил, понадеялся на импровизацию, как обычно поступал. Главное – революционный запал. Однако на этот раз многолетняя привычка подвела чекиста. Фразы получались какие-то корявые, неживые. А всему виной было лежащее в гробу тело. После той информации, которую только что принес Доронин, у Бокия как-то язык не поворачивался назвать Урицкого «светочем революции» или «Прометеем зарождающегося коммунизма». Какой Прометей, ежели таким паскудством занимался?

Спасла записка Дзержинского – слово от имени Совнаркома. Вовремя вспомнил о ней.

– Товарищи! – Бокий достал из бокового кармана пиджака текст. – Совет народных комиссаров просил передать революционному Питеру горячий, пламенный привет и слова соболезнования по поводу горькой утраты, постигшей нас. Вот что пишет нам Совнарком: «Гидра контрреволюции наглеет с каждым днем! Вдохновляемая всемирной буржуазией, контрреволюция сегодня, сейчас, в данную минуту пытается задушить авангард революционного интернационала – российский пролетариат. И начинает удушение с того, что убивает его авангард. Буквально недавно, здесь, в Петрограде, погиб от вражеской руки Владимир Володарский. Спустя два месяца та же самая вражеская рука достала Моисея Соломоновича Урицкого и попыталась убить Владимира Ильича Ленина. Можем мы простить это нашим врагам? Нет, не можем! – Бокий сделал шаг вперед, вплотную к трибуне, и выкрикнул в массы: – И не будем! Светить можно, только сгорая! Так, как жил наш дорогой товарищ Урицкий. А потому, смерть врагам революции!»

* * *

Варвара Николаевна с тоской смотрела на трибуну, слушая сначала председателя Петросовета, а потом чекиста. От скуки невольно начала сравнивать Бокия с Зиновьевым. И чем больше она их сравнивала, тем все более и более приходила к выводу: Григорий Евсеевич по всем статьям проигрывает Глебу. Всем видом своим: изнеженно-женоподобными, округлыми жестами, длинными сальными волосами и взглядом – цепким, скрытым, завистливым.

Бокий же смотрелся как мужчина, и не просто мужчина, а мужчина ее, Яковлевой, мечты. Крепкого телосложения, поджарый, мускулистый. С крутыми, угловатыми, скорее всего от недоедания, скулами. С ввалившимися глазницами, из которых смотрел открытый, дерзкий взгляд. И эта короткая стрижка ежиком, по которой так хотелось провести рукой. Жесты рук твердые, волевые. Если опустил руку – поставил точку, а не стал, как Зиновьев, волнисто ею водить, будто подразумевая многоточие. Нет, Бокий ярок и значителен. Боец! А Гришка… Тряпка. Размазня.

* * *

Марсово поле вторично взорвалось криками «Ура», свистом и рукоплесканиями.

В этот момент в небе послышался гул от двигателей аэропланов: красная авиация отдавала последний поклон погибшему председателю ПетроЧК.

Бокий скорым шагом спустился с трибуны.

– А сейчас, – снова послышался звонкий голос Зиновьева, который взял на себя роль распорядителя похорон, – мы предоставляем слово нашему «красному Беранже», нашему поэту революции, Василию Князеву!

Поэт, размахивая сжатой в руке кепкой, выпятив от возбуждения грудь, захлебываясь сиюминутной славой, яростно принялся выкрикивать в толпу:

Едва пришедшие в себя от вторичного испуга, кладбищенские птицы стремительно взмыли ввысь в третий раз: Марсовое поле взорвалось криками и аплодисментами революционно настроенных масс.

Из толпы раздалось:

– Бей сволочей!

– Пулю им, пулю!

– Террор! Да здравствует красный террор!

Бокий, прикусив нижнюю губу, с минуту смотрел на восторженные рукоплескания, после чего тихо, так, чтобы никто не услышал, обреченно пробормотал:

– Все. Обратной дороги нет.

И как бы в подтверждение его пророчества с кронверка Петропавловской крепости прогрохотал прощальный артиллерийский салют. Обратной дороги теперь уже действительно не было.