Божок на бис - Катлин Мёрри

чтоб нам было что собирать, да и вокруг почти никого. Элис уехала на работу. Пока Скок прощается с Милой, я тусуюсь с Чудси. Он свой день начинает, балдея с трубкой и кружкой чая, от которого странно пахнет.

– Спасибо, что пустил отвиснуть и все такое, – говорю.

– Не напрягайся, дружище. Как сказал бы Могучий Воробей, “сердце себе разбивают одни дураки”.

– Что-то в этом, может, и есть.

– Я вчера вечером читал то-сё биографическое. Про твоего любимого чувака – Перри Комо. Помер он в тот же самый день, когда мне полтинник исполнился. Мир тесен?

– Так, наверное, и есть.

– Вся эта тема с седьмым сыном – это просто миф, который вокруг него сложился.

– Нет, я так не думаю.

– Он цирюльником был. Поющим цирюльником. Голос у него мог вылечить разбитое сердце, но у него была орава братьев и сестер. Семеро и более.

Что-то тут не так. Чудси выдает мне с собой бутылку своего водорослевого шампанского, и я топаю к машине.

Мила втрескалась в Скока будь здоров – судя по тому, как она его держит за руку, пока они идут через кусты, а после – как она ему чуть лицо не отъедает уже в машине. Такая моя везуха – все через задницу пошло еще до того, как мы с Джун успели хотя бы попробовать. Мне все еще не по себе из-за вчерашнего вечера, а потому я сижу в машине, собираю по салону обертки и пустые бутылки. Странное Чудси сказал только что про Перри Комо. Типично для укурка, всё понятие через задницу.

Скок забирается в машину, Мила обращается ко мне:

– Береги себя, Фрэнк, надеюсь, ты сможешь отпустить. Люблю тебя, Скочик.

– Это что вообще было? – говорю, пока Скок сдает назад.

– Ну, “Скочик” – это…

– Да не про то. Я про “отпустить”?

– Расслабь ты гузку, пустяки это все. Оголодал я, Марвин[119]. Мила мне выдала коробку мюсли, но желудок у меня алчет жира.

– Да и заправиться не помешает.

Скок катится к автомастерской, мимо которой мы проехали, когда на днях выезжали из города. Пока он заливает бак, я разживаюсь парочкой сосисок в тесте. Девушка за кассой перегревает их в микроволновке – на вкус сосиски как шкура, завернутая в картон.

Вижу, какая-то женщина пытается накачать шины, да все без толку. Обычно Скок кидается на помощь – и эта тоже в его вкусе: постарше, смазливая. Но он, видать, рассеян; сидит себе, уписывает свою сосиску. Доедаем, он стартует дальше, тормозит только у помойного бака возле мастерской, чтоб закинуть туда мусор. Промахивается вглухую, приходится вылезать из машины и класть вручную, потому что подруга наша на заправке мечет в нас через свой стеклянный лючок злые взгляды.

Как выкатываемся на дорогу, так я сразу лезу гуглить Перри Комо. И впрямь говорится, что седьмым сыном он не был. Просто люди в это поверили, потому что он про это твердил. Не знаю почему, но меня это обламывает даже больше, чем все остальное в этой поездке.

Это и есть большое откровение, Бать? Ты вернулся только для того, чтобы поведать мне, как наткнулся на Маэстро и общего у вас меньше, чем ты думал? Обломно чуток, а, когда думаешь о человеке одно, а все оказывается совсем иначе? Что ж, с почином.

– Ладно, – говорит Скок, руля дальше, – штука вот в чем. Я знаю, что тебя заедает вся эта херня с твоим Батей и с тебя хватит. Но та старая психушка совсем рядом. Хочешь заглянуть?

– Чего ты гонишь вообще? Толку-то.

– Ты прав, Фрэнк. Толку никакого. Кроме одного: глянуть, где она была.

Во рту у меня от сосисочного мяса творится беда. Пробегаю языком и чую, что волдырь от ожога уже попер. В глазах щиплет. Не знаю, то ли хорошо спал прошлой ночью, то ли вообще не спал. По какой-то причине вся эта тема с Перри Комо меня, блин, достала до печенок.

– Если честно, я не рвусь.

– Может, оно неплохо было б – чтоб отпустить.

– Кто сказал? Твоя подружка?

– Слушай, ты сюда больше не вернешься, и оно плюс-минус по пути домой.

Что он вообще знает об отпускании? Закрываю глаза и молчу.

Ему, похоже, хорошо объяснили, как добираться, потому что я и икнуть не успел, как он мне:

– Приехали. – И я вижу указатель “Больница св. Клэр”.

– Я не соглашался.

– Ну, мы уже тут.

Поворачивает, дорога идет среди целого квартала корпусов. Самый крупный справа – кажись, главный. Указатели на офтальмологическое отделение, дневной стационар св. Бригид, морг и лаборатории. Печальное разнообразие жутковатых зданий и обшарпанных бытовок. Скок сворачивает и паркуется где-то на задах.

– Чего ты встаешь? – спрашиваю. – Я тут уже все посмотрел.

– Мы сюда добрались. – Он вылезает наружу.

– К чему это все, Скок?

– Слушай, – он мне. – Может, это все херь собачья, но Мила считает, что тебе сюда надо.

– Сюда? Зачем? Чтоб мне стало еще хреновее, чем уже есть?

– Вообще не за этим. Чтоб дань уважения отдать, скажем так. Ты не знаешь, где она похоронена, так, может, ближе этого не будет.

Вылитый Скок во всем этом. Бросается во всякое, что происходит вокруг него, хоть оно и мелкое, как блядская лужа.

– Дань уважения в психушке? – я ему. – На что ни пойдешь, лишь бы в постель запрыгнуть.

– Это, блин, чуток жестковато. Люди, которые тут жили, – это не их выбор вообще-то. Между прочим, если б я с матерью не жил, она, может, тоже в таком же месте оказалась.

Он идет через парковку, огибает ветхое двухэтажное здание. Да твою ж дивизию. Закидываю рюкзак с Божком за спину. В конце того корпуса подходим к некому подобию игрового поля. У него по-прежнему размеры и форма футбольной площадки, но нет ни разметки, ни ворот. Пустое место. Траву недавно скосили, и по ее грудам видно, что отросла она изрядно. Сбоку скамейка, Скок садится на нее, достает покурку. Сидим, дымим. Справа какая-то аллея с деревьями – хоть и не подумаешь, что дует ветер, они такие высокие, что у них колышутся макушки.

– Ты считаешь, я, блин, идиот, что с ее затеями соглашаюсь? – Скок мне.

– Абсо-блин-лютно.

– И я идиот, что потратил свое баблишко на порошок от носа.

– На твое баблишко мне насрать с высокой елки. Мое баблишко. Мой налик, Скок.

Он затягивается напоследок и отшвыривает окурок влево.

Откидываемся на спинку скамейки. Прекрасный день. Интересно, сильно ли влияет погода, если кукуешь в дурдоме? Точно же башке кранты, если сидеть взаперти и просыпаться зимой, когда дождь льет по окнам, а снаружи темень. Смотреть в окна,