Демонолог - Эндрю Пайпер

– Кевин?

Подруга удивляет меня, первой позвав мальчика. Всю дорогу сюда она полагала, что ехать в медцентр совершенно бессмысленно, и, возможно, была права. Но жалость, которую вызывает этот ребенок, подвигает ее на попытку установить с ним контакт. Дотянуться до него, найти его в том отдаленном и неизвестном месте, где может находиться и Тэсс.

Аппараты попискивают. Кевин дышит, трубочки, уходящие в его ноздри, издают всасывающие звуки, как соломинка, опущенная в пустой стакан. Но он нас не слышит.

– Почему это с ним случилось? Зачем? – шепотом спрашивает Элейн, вытирая щеки.

Затем, чтобы доказать, что они с нами. Что они всегда были с нами.

– Я не знаю, – говорю я.

– Нас сюда притащило, чтобы мы видели вот это?

Совращение человека. Самое огромное достижение. Шедевр в процессе создания.

– Я не знаю.

О’Брайен подходит к окну и выглядывает наружу. Над горизонтом, тонущим в океане, собираются облака, подобно разрозненным, запутавшимся мыслям. Через несколько часов наступит вечер, и в больнице останется только немногочисленная ночная смена. И Кевин тоже останется здесь, одинокий, лишь в компании открыток с пожеланиями скорейшего выздоровления, что валяются на прикроватной тумбочке, и гроздью сдувшихся воздушных шариков на подоконнике.

– Мы с тобой незнакомы, – шепчу я ему, подойдя к самому краю кровати. – Но Тоби со мной тоже разговаривал.

Какая-то часть меня – самая глупая, но самая смелая в своих ребячьих верованиях в магию – ожидает, что это вызовет ответную реакцию мальчика. Это потому, что поиск, в который меня побудило пуститься Безымянное, привел меня к самому сердцу тайны, и я сам теперь стал ключом ко всем загадкам. Суть дела в том, что все мы теряем кого-то, про кого думаем, что не можем без него обойтись. У всех у нас случаются в жизни подобные моменты, когда мы уверены, что наши обращенные к небесам мольбы, наши мрачные заклинания могут вызвать чудо.

– Кевин? Я тот человек, о котором тебе говорил Тоби, – говорю я, наклоняясь к самому уху мальчика. Его кожа пахнет дезинфектантом. – У меня есть маленькая дочка, чуть старше тебя. И с ней случилось что-то нехорошее, как и с тобой. Именно поэтому я и приехал сюда, проделал такой длинный путь, чтобы увидеться с тобой.

Ничего. Может, даже меньше, чем ничего. Дыхание ребенка на слух более частое и неглубокое, когда я близко к нему наклоняюсь. Его связь с жизнью еще тоньше и ненадежнее, чем мне показалось при первом взгляде.

И тут я прикасаюсь к нему.

Засовываю ладонь ему под руку и приподнимаю ее на дюйм. Держу ее на весу, не сжимая. Двигаю его локтем – простейшее движение, которое этот мальчик вряд ли когда-нибудь будет способен произвести сам.

Но когда я останавливаюсь, его рука продолжает двигаться.

Палец. Указательный, он вытягивается вперед, указывая на меня.

Я наклоняюсь еще ниже. Мое ухо почти касается губ ребенка. Достаточно, чтобы расслышать его голос. Такой тихий, что разобрать то, что он произносит, может только тот, кто давно выучил эти строки наизусть.

Пока он с трудом формирует и произносит все эти слова – словно пробуя, словно экспериментируя, стараясь вспомнить и точно воспроизвести их последовательность, – я осознаю, что Кевин тоже знает их наизусть. Это то, чего от него требовал Тоби, чтобы поддержать и укрепить его надежду всплыть когда-нибудь к свету, всплыть живым, и он оказался самым лучшим, самым способным учеником.

Он оглядел пустынную страну,

Тюрьму, где, как в печи, пылал огонь,

Но не светил и видимою тьмой

Вернее был, мерцавшей лишь затем,

Дабы явить глазам кромешный мрак.

Трубки, уходящие в его ноздри, со всхлипом втягивают воздух, он целую минуту дышит гораздо глубже и активнее, это почти беззвучный отдых после произведенных усилий. Потом он снова погружается в сон, который вовсе не сон.

О’Брайен прикасается к моему плечу. Когда я выпрямляюсь, то вижу, что она не слышала того, что услышал я.

– Нам надо уходить отсюда, – говорит моя спутница.

И направляется к двери. Но я еще задерживаюсь в палате. Оборачиваюсь обратно к постели маленького пациента и шепчу Кевину на ухо слова из другой книги:

Если ополчится против меня полк,

Не убоится сердце мое[41].

Когда мы выходим из больницы, я пересказываю Элейн то, что зачитал мне Кевин. Она не спрашивает, что я думаю по поводу значения всего этого и того, куда это нас поведет дальше. Она просто садится за руль, и мы катим по обсаженной пальмами улице Джупитера, через привычный мир удобных парковок и гигантских рекламных щитов. Народу на улицах почти нет. Я пытаюсь высмотреть хоть кого-нибудь, садящегося в машину или вылезающего из нее, но напрасно. Транспорт – единственное, что живет и движется. Медлительные старикашки, управляющие последними достижениями детройтских автомобильных заводов, высматривают себе какое-нибудь дело, не зная, чем себя занять. Их человеческая сущность выражается только в наклейках с глупыми шутками на номерных знаках их машин.

– Я устала, – объявляет О’Брайен.

Это заметно по ее виду. Моя подруга не просто устала – она до костей пропиталась усталостью. Я гляжу на нее и понимаю, что это новый взгляд на мир заставляет ее кровь отхлынуть от лица, действуя гораздо сильнее, чем болезнь.

– Тогда давай вернемся в мотель, – говорю я. – Тебе надо отдохнуть.

– На это нет времени.

– Ты просто полежишь немного, с полчасика. И все снова будет о’кей.

– Что ты теперь намерен делать?

– Продолжать кататься туда-сюда.

После того как я высаживаю Элейн у мотеля, я еду прямо туда, куда ехать вовсе не собирался. К игровой площадке возле школы. К месту около качелей, где семеро ребят в кровь избили восьмого.

Там пусто, никого нет. Время чистить зубы перед сном. Мой любимый час дня, мы всегда проводили его вместе с Тэсс. Обычный наш ритуал – душ, пижама, книга. Одно удовольствие за другим, в такой последовательности, которую я мог бы повторять вечер за вечером. С помощью этих нехитрых действий я вполне мог сделать нашу жизнь лучше, и ничего больше мне для этого не требовалось.

Но сегодня вечером этого не будет. Где бы Тэсс сейчас ни находилась, она вне моей досягаемости и не слышит моего «когда-то, давным-давно…» или «Ты мой солнечный свет».

Но я все равно начинаю напевать – для нее. Сижу на качелях и стараюсь не наврать с мелодией. Неуклюжая колыбельная в сумерках.

Ты мой солнечный свет,

Ты делаешь меня счастливым, когда небо серо…