Перемена климата - Хилари Мантел

— Ральф возьмет на себя уход за огородом, — сказала Анна. — А я буду ему помогать, когда дети подрастут.

Саломея опешила.

— Нет, мэм, нет, — взмолилась она. И впервые за время службы у Элдредов сослалась на прецедент: мол, мистер и миссис Инстоу ни за что бы на такое не согласились.

Ральф заметил:

— Они настроены против Энока, потому что видят в нем чужака.

— Он вовсе не чужак, — возразила Анна. — У него полным-полно приятелей.

— Где именно?

— Точно не скажу. Где-то по железной дороге. Он всегда удирает из дома, сам знаешь. Саломея говорит, что нужно передать его обязанности кому-нибудь из наших гостей.

— Дадим ему последний шанс, — решил Ральф. — Хорошо, Анна? Наверняка в его прошлом была какая-то беда, о которой он не хочет рассказывать. Какая-то причина, по которой он стал тем, кем стал.

Неужели, мысленно спросила Анна. Но спорить не стала, чтобы не доводить до скандала.

Затем обнаружилась пропажа большей части гардероба Ральфа. Сам Ральф в тот день опять уехал в Палапье, Анна же была в школе, когда все произошло: занятия уже закончились, однако она задержалась, мастеря большой цветной плакат с таблицей умножения. Младенцы крепко спали, а Фелисия наслаждалась заслуженной полдневной сиестой рядом с ними. Анна закончила возиться с таблицей, спрятала ножницы и флакон с клеем, закрыла на ключ дверь в класс, заперев внутри духоту, вернулась домой, вымыла руки и лицо — и направилась в спальню, надеясь отдохнуть часок в одиночестве. Дверь комода открылась, как обычно, но за нею, в пропахших камфарой недрах, не было ничего, кроме черной пустоты.

Очередное исчезновение Энока едва ли тянуло на случайное совпадение. Конечно, отдельные вещи пропадали и раньше; в конце концов, гардероб Ральфа был не настолько обширен, чтобы Анна не замечала пропаж. Быть может, она не сердилась бы, имей сам Энок хоть какую-то выгоду от воровства или от торговли ворованными вещами. Но садовник продолжал расхаживать в своем тесном рыжем пиджаке, на котором чернели пятна пота, в тех же драных шортах и в стоптанных башмаках.

— На сей раз это уже слишком, — сказала она. Ее тревожила мысль об Эноке, который шастает по дому, покушаясь на их немногочисленные пожитки. А что, если она столкнется с ним? Анна словно воочию увидела высокомерную физиономию садовника, уверенного в собственном праве воровать. Тут же в голове прозвучал голос Ральфа: дескать, ты же не знаешь, возможно, он и вправду нас превосходит, а его высокомерие не на пустом месте родилось. Анна в это не верила; для нее Энок был всего-навсего одним из тех, кого встречаешь по всему миру, среди всех народов, одним из тех, кто сеет недовольство и раздражение, кто смеется над усилиями — потугами, говорят они — других, кто заставляет окружающих сомневаться в себе, впадать в уныние и разуверяться в своих силах.

— Да брось! — отмахнулся Ральф. — Нет никаких доказательств, что он виноват. Кстати, а где был Потлач?

— Спал под кустом. К тому же Энока он хорошо знает. По твоей просьбе я приучила нашего пса не подходить к садовнику.

— Может, это кто-то из гостей польстился? В дом-то любой может зайти.

— Ральф, не надо его выгораживать. Это был Энок. У него налажены каналы сбыта, мне твердят об этом со всех сторон. Он передает ворованные вещи на поезд, а его дружки забирают добычу во Фрэнсистауне.

Ральф понурился:

— Думаю, надо впредь запирать двери.

Анне сразу вспомнился Элим и громадная связка ключей, которую Люси Мойо вложила ей в руки в первый день на Флауэр-стрит.

— Да, надо запирать, — согласилась она. — Еще я буду запирать кладовку и вести учет съестному, выдавать припасы только по просьбе. Черт подери, Ральф, неужто мы допустим, чтобы нас беззастенчиво грабили?

— Ну, ничего особо страшного не случилось. Моя одежда далеко не шикарная.

Два дня спустя Фелисия, заливаясь слезами, поведала, что исчезла юбка, ее лучшая юбка, та самая, которую ей подарила мэм. Несмотря на слезы, Фелисия выглядела решительно, грозно и явно намеревалась преподать кое-кому урок.

Анна подумала: все, пора браться за дело. До сих пор она вела себя так, как посоветовал Ральф, то есть ничего не предпринимала, но теперь не собиралась снова обсуждать случившееся с Ральфом; нет, она уволит Энока, сегодня же, и покончит с этим безобразием. Ее терпение истекло. Фелисия — отличная няня, умело управляется с детьми, и ни в коем случае не следует ее обижать.

Анна вышла на заднее крыльцо и окликнула Энока. Тот приблизился своей расхлябанной, хулиганской походкой. Саломея стояла рядом с хозяйкой, пылая праведным негодованием.

Анна оглядела безрадостный, наполовину выкорчеванный сад.

— Энок, куда подевалась юбка Фелисии?

Садовник скривил губы.

— Ее вот спросите, — ответил он, скосив глаза в сторону Саломеи.

— Ах ты, ворюга! — вскипела Саломея. — Господь тебя накажет!

— Не говорите ерунды, — сказала Анна. — Саломея не могла ничего украсть.

— А сахар? — намекнул Энок.

Анна мысленно одернула себя.

— Да, — признала она, бросив взгляд на Саломею. — Может, и так. Я не сержусь на сахар и на другие пропажи, в пределах разумного. Но вы крадете одежду и продаете ее, Энок. Плохо, что вы ограбили моего мужа, очень плохо, но еще хуже, что вы обокрали Фелисию, ведь она беднее вас.

— Не видел я ее юбки, — проворчал Энок.

— Чушь! — твердо произнесла Анна. — Это полная чушь, Энок, вы сами знаете.

В эту фразу она вложила все свое презрение. Ей хотелось донести до него очевидное: во мне нет ненависти, Энок, я просто тебя презираю, ты мне мешаешь, и я хочу избавиться от тебя и нанять садовника получше.

Африканец пристально посмотрел ей в глаза. Их взгляды встретились. Анна не намеревалась уступать, была исполнена решимости переглядеть соперника. Поединок затягивался. Внутренний голос убеждал, что глупо затевать состязание воль — у тебя есть все: есть образование, муж, двое детей, любовь Господа — с этим жалким бродягой- садовником, лишенным даже собственного дома. Другой внутренний голос внушал, что этот поединок, эта игра в гляделки смехотворна сама по себе; возможно, она имела бы какой-то смысл в просвещенной Европе, но что взять с невежественного чернокожего? Впрочем, всем людям на свете, даже всем животным на земле знакомо чувство стыда. И к такому поединку, сказала себе Анна, она, пожалуй, вполне готова.

Она взяла верх. Губы Энока зашевелились, беззвучно произнося слова, которые он не отваживался произнести вслух. Потом садовник отвел взгляд, отвернулся и побрел, опустив голову и сгорбившись, к своей хижине.

Анна молча уставилась на свои пыльные сандалии, как если бы ее глазам требовался отдых после этого состязания взглядов. Тут заговорила Саломея, и в ее голосе радость мешалась с какой-другой, куда менее приятной эмоцией.