Перемена климата - Хилари Мантел

— По-твоему, что будет дальше? — спросил Ральф.

— По-моему, мы отрываем этих людей от природы. Все прежнее, привычное, родное для них отвергается, признается устаревшим. Зато все новое преподносится как заведомо лучшее.

— Мыло и цивилизация, — проговорил Ральф. — Утверждается, что мы принесли сюда именно это. Да, еще Бога.

— Бога, — задумчиво повторила Анна. — Знаешь, я все чаще спрашиваю себя, а что, собственно, христианство предлагает женщинам? Кроме череды оскорблений, конечно.

На территории миссии имелось три хижины для прислуги. Две, с побеленными стенами, были заняты — в одной поселилась Саломея, в другой обосновался садовник Энок. Люди, которым приходилось отказывать в найме, не желали уходить, и третью хижину вскоре заняла многочисленная семья из матери и выводка детей, чьего происхождения никто не знал, а прочие семьи расположились по соседству, выстроили себе времянки, еще более убогие — что чудилось поистине невозможным, — чем сооружения на окраинах Элима. Эти пришлые слонялись по миссии, словно в ожидании; слово «надежда» тут не годилось, ибо ничего столь воодушевляющего, как надежда, лица этих людей не выражали. Ральф именовал эту публику «нашими гостями». На их лицах читалось скорее безграничное, внушающее трепет терпение; да, терпение и вера — вера в то, что однажды все упования сбудутся и все смиренные и нищие духом обретут земное подобие царства небесного. По крайней мере, получат работу. Анна порой думала, что вот проснется и увидит, как ее потребности резко изменились, и отныне ей требуется больше слуг, чем в Бленхейме или в Букингемском дворце в день званого приема.

Она написала родителям, сообщила, в обтекаемых фразах, о своем состоянии. Два месяца спустя пришел ответ от матери: «На прошлой неделе все наши прихожане молились за тебя. Все желают тебе здоровья и шлют наилучшие пожелания. Хотя нынче тебя окружают дикари, они, вне сомнения, преисполнены добрых намерений».

Прохлада принесла облегчение. Дышать стало намного легче, живот уже не так давил на ребра. Угнетало лишь одно — гуава, плодоносная до отвращения, насыщала воздух ароматом одеколона, нанесенного на гниющую плоть. По счастью, этот период надолго не затянулся.

Анна сказала:

— Ральф, в поколение моей бабушки…

Она сбилась. С чего вдруг ее потянуло на библейский стиль? Должно быть, от Саломеи заразилась.

— В нашей семье, — начала она снова, — много лет назад… ну… родились близнецы.

Анна замолчала, дожидаясь какой-либо реакции. Ральф вскинул голову. Его лицо выражало шок, и она поспешила отвести взгляд.

— Врач, конечно, уверен не до конца, но говорит, что такую возможность надо учитывать. По его мнению, все в любом случае должно быть в порядке.

— По его мнению, значит. — Ральф обхватил голову ладонями. — О господи! Жили бы мы в Элиме… Я отвез бы тебя в Йобург или в Преторию. Там полным-полно больниц, и все они были бы к нашим услугам. Анна, мы должны вернуться на Юг. Неужели они нас не пустят? Это твой первенец, ты себя не слишком хорошо чувствуешь… Неужели они не проявят сострадания? Обычного человеческого сострадания?

— Нет, не проявят, — ответила Анна. — Если мы объявимся в Йобурге или в Претории, нас снова посадят в тюрьму.

— Меня — может быть, но тебя-то за что?

— А почему нет? Меня ведь уже сажали в камеру. — Анна покачала головой. — Забудь об этом, Ральф. Я не хочу снова оказываться в их владениях. Мне хватило сострадания, большое спасибо.

За три недели до предполагаемого срока родов она все-таки отправилась на Юг — в Лобатси, городишко с железнодорожной станцией. Записалась в больницу «Атлон», так, на всякий случай: рассудила — если что-то пойдет не так, ей с ребенком уж точно будет лучше здесь, чем в дикой глуши. Она верила, что родится двойня, перестала в этом сомневаться, внушала себе, что слышит, как стучат два крошечных сердечка под ее собственным. Дожидаясь, пока подтвердится это убеждение, она проводила дни у окна отеля «Лобатси», наблюдая, как местные жители гуляют по индийским лавкам, скупая ведра, мешки с сахаром, ткань для шитья и пиво. Мужчины, продававшие мясникам добычу, тащились по пыльным обочинам, из мешков у них за спиной свисали сизые внутренности. Женщины на ступенях отеля торговали вязаными шапками; а когда наступал вечер, их сменяли дочери, торговавшие своими телами, крикливо расталкивавшие товарок в ожидании клиента, передававшие друг дружке то сигарету, то пластмассовую расческу, то зеркальце, украшенное стекляшками «под бриллианты».

Было по-прежнему прохладно: синее небо, ни ветерка, иней по утрам. Среди толпы на улице белые лица попадались крайне редко. Анна каждый день вслушивалась в паровозные гудки с рельсов за шеренгой эвкалиптов; наблюдала за людским потоком, что тек к станции: женщины с мешками луковиц, с коробками и сумками, мальчишки с апельсинами, торопящиеся продать каждый свою горсть. Когда прибывал поезд, пассажиры окружали его плотной толпой — кто выходил, кто садился; со стороны казалось, будто это огромный дирижабль, а люди всеми силами его удерживают, чтобы не улетел. Иногда возникало впечатление, будто вся страна куда-то едет, куда-то переселяется, но сама Анна сознавала, что стала спокойнее, тяжелее на подъем, постепенно свыкается с тем испытанием и той болью, которые ожидали впереди.

Ее дети появились на свет среди зимы, перед рассветом. Врач-голландец собирался присутствовать при родах, но задержался — то ли лечил чью-то сломанную лодыжку, то ли боролся с локальной эпидемией, — и Анна ощущала себя беззащитной, уязвимой. В коридорах больницы звучали чужие голоса, доносились стоны другой роженицы, причем звуки долетали попеременно то слева, то справа, а то и вовсе из больничного сада за окном, а потом почудилось, что звук идет из ее собственного горла. Когда родилась дочь, она протянула руки к ребенку, но к тому времени, когда родился сын, утратила подвижность, утомленная сверх всякого предела, и руки отказывались подниматься. Она слышала, как мальчик плачет, и повернула голову — медленно, с натугой, — чтобы увидеть малыша на руках медсестры, крохотное тельце в рассветных лучах. Ральф стоял у ее кровати и держал жену за руку, стискивая, словно камень. Для дочери они придумали имя заблаговременно — Кэтрин.

— Мальчика назовем в честь твоего отца, — прошептала Анна. — Это исцелит… исцелит…

Исцелит все раны, хотела она сказать. Но не смогла. Внезапно сорвалась в сон, как срывается со скалы альпинист без страховки.

Доктор подхватил Ральфа под локоть и вывел из палаты. Ему чудилось, что сердце в груди съежилось и отяжелело, обратилось в камень от шока и ужаса при виде окровавленных, вопящих крошечных существ, которых произвело на свет тело его жены. Чуть позднее, проспав около двух часов, Ральф пришел повидать детей. Убедился, что ужасаться совершенно нечему. Малютки были прекрасны, здоровы, с кудряшками черных волос, с черно-серыми глазенками, блестящими, точно глаза щенят.

Последующие месяцы были спокойными, можно сказать, колыбельными, и эта рутина спокойствия нарушалась разве что мелкими детскими хворями и капризами да неизбежными сложностями жизни в глуши; позднее, когда Ральф с Анной вспоминали свою жизнь в протекторате, им мнилось, что месяцы растянулись на годы. Это были годы воздуха, настолько сухого, что он обжигал легкие; годы колючек и приземистого кустарника под ногами, годы назойливой пыли, лежавшей на всех поверхностях. В сельской местности обилия цветов не наблюдалось: красный, кирпичный, желтый, как на львиных телах, и коричневый оттенок камней. Летом, под палящими лучами солнца, ландшафт будто уплощался, обретал двухмерность, словно устанавливался вечный полдень. В темноте зудели москиты, ныряя исподтишка к набухшим венам лодыжек, впивались в кожу, вонзали жала, раздувались от крови, этакие иссиня-серые крылатые груши. Как-то рано поутру, вдохнув порцию теплого утреннего тумана, Ральф заметил в саду стаю бабуинов, что обдирала смоковницу; обезьяны крутили в лапах сморщенные плоды и что-то одобрительно бормотали. Замерев в неподвижности, он следил за животными с заднего крыльца, и ему вдруг пришло в голову, что он видит воплощение чужого сна — или воспроизведение мифического обряда. Правда, сколько ни размышлял, так и не смог сообразить, какой миф это может быть.