Ниточка судьбы - Елена Гонцова

И тут же, как всегда не вовремя, зазвонил телефон. Думая о том, что всегда должна делать то, что не хочет, Вера подняла трубку.

— Это пещера горной королевы? — услышала она первую фразу.

Звонил Рудик Даутов, он тревожился за нее, извинялся, говорил только о ней, как будто навсегда избавился от своей привычной манеры взвешенного и сдержанного хвастовства.

Этот звонок вернул Веру к здоровой и спасительной рутине, о которой говорила недавно Соболева.

«Нужно жить в меру возраста, а не пытаться прыгнуть выше собственной головы. А я старалась», — думала Вера, соображая, что ответить коллеге-музыканту.

— Все хорошо, Рудик, — ответила Стрешнева, еще не придумав толком, как ей теперь разговаривать с кем бы ни было, кроме навсегда потерянного Тульчина и временно утраченного личного частного детектива Кравцова.

— Ты говоришь так, словно только что с поезда. Не волнуйся, мы немного устали по жизни, только и всего. А устали мы давно. Ты помнишь апрель? Это же просто ужас какой-то! Какие слезы! — отвечал на том конце провода Рудик, не теряя своего нового тона, но одновременно возвращая ее к живой и свежей памяти. — Все же тогда нас было двое. Даже трое с кошкой Штукой. Как я по вам скучаю! — говорил он. — Это же надо было наломать столько дров!

— Все позади, — молвила Вера, не понимая, что и как отвечать на это вторжение. — Вообще все позади. Ты красивый, талантливый, и все у тебя впереди.

— Да какое это имеет значение, если нет тебя! Мне без тебя и Москва — глушь.

— Не могу сказать этого же о себе, — сказала Стрешнева. — Я сегодня приехала в Москву, как в какой-то другой и определенно волшебный город.

Она равнодушно выдержала необходимую сейчас, Вера это знала, паузу. А то, что откровенно говорила с этим заправским щеголем, ее не смущало ничуть. Все разговоры с ним приобретали теперь иное качество, превращались в осторожные и точные движения. Для нее время двигалось теперь неизмеримо стремительней, чем для остальных.

Когда-то Вера слышала от всезнающего Осетрова, что время — это не ход, а порядок хода. Определение было таинственным и непонятным. Сейчас его смысл полностью открылся ей. Порядок хода был обнажен, а весь механизм с его скрытыми пружинами не имел решающего значения. Стрела времени показывала Вере направление. Прочь из порочного круга, в котором она деятельно прозябала.

Все это она продумала в несколько секунд, почти физически ощутив, как Даутов в эти мгновения собирался с духом для очередной лжи. Видать, он тщательно готовился к разговору с ней. И выбирать приходилось только из готовых форм.

Рудик ответил готовой роскошной фразой:

— Я проснулся сегодня в три утра от ужасной тревоги. За нас с тобой, Вера, и знаешь, не только за нас. Я прежде не сталкивался с этим. В лучшем случае, все ограничивалось моей собственной персоной. Я думал, например: случись что со мной, как она, бедная, будет без меня? Сейчас я просто диву даюсь этим мыслям.

Рудик говорил торопясь, и прежняя Вера могла бы с легкостью согласиться, что эти слова не приготовлены заранее, не взвешены на прыгающих московских весах.

— Я должна немного отдохнуть, прежде чем мы с тобой встретимся.

«Вот так, — подумала Вера, положив трубку. — Рудольф накормит меня и Штуку форелью. К несчастью, моя кошка не слишком ее любит. Ей по нраву мышиное царство и рыбка путассу. А форелью она будет давиться из чувства ложной дипломатии.

Словно знал, — размышляла Вера над своими собственными словами. — Да уж не без этого. Как будто ему сообщили, что я приехала. Но ведь я появилась не сегодня. Да вдобавок не спросил: откуда, мол, приехала ты, возлюбленная, где рассыпала свои драгоценные шаги и кудри? Стало быть, знал откуда. Из Петербурга, города славного, где меня должны были загасить. Сначала так, а потом эдак. Да-а-а, я что-то больше в любовь не верю. Вот брак по расчету — это я понимаю. Выскочить, как чертик из табакерки, за английского миллионщика какого-нибудь. Правда, я подозреваю, что все английские миллионщики — шпионы. Коты чеширские. Конечно, реальных котов сейчас нет, но улыбки остались. Они всем миром владели. Ну кроме нашей оч-чень маленькой северной державы, русской такой Норвегии.

Ну вот и думай теперь, — размышляла Вера, — думай, голову ломай, госпожа то ли Девочка, а то ли Виденье. Может быть, взять академический отпуск? Или бросить все эти музыкальные ристалища, пока они не довели меня до окончательной истерики? Устраниться от того, чего я не знаю и знать не могу? Эх, с кем бы посоветоваться? А ну-ка, что посоветует Пушкин? А скажет он, что я просто глупа».

Вера порой гадала, наугад открывая «Золотой том», маленький, плотный, на пергаменте, с папиросной бумагой, подарок деда. А про деда ни разу и не вспомнила. А разве он хоть немного устарел? Небось охотится, как всегда. Там и медведи, и лоси, и мелкая птичья бестолочь вроде меня. Он устает только бродить по колено в снегу за кабанами.

Вера открыла том, думая про деда.

Она взяла Пушкина, несколько опасаясь, что слишком хорошо помнит содержание книги и может открыть, бессознательно, совершенно определенный раздел.

Открылось начало «Русалки», разговор Мельника с дочерью:

Ох, то-то все вы, девки молодые,

Все глупы вы. Уж если подвернулся

К вам человек завидный, не простой,

Так должно вам его себе упрочить.

Вере никогда особенно не нравился Мельник, потому она закрыла книгу и вновь открыла, зажмурив глаза.

Пускай же ввек сердечных ран

Не растравит воспоминанье.

Прощай, надежда; спи, желанье;

Храни меня, мой талисман.

«Пойдет-пойдет», — подумала девушка словами деда и перечла все стихотворение целиком.

Вера с опаской посмотрела на свой талисман, прабабушкино кольцо с великолепным камнем, и снова испугалась обязательности этого действия. Просто так на кольцо смотреть было нельзя. Это для нее давно стало правилом. Тут же в памяти вспыхнула вариация на только что перечитанное пушкинское стихотворение, уже из начала двадцатого века.

Усни, поэма; спи, баллада,

Как только в раннем детстве спят.

«Парность — признак надежды, — весело решила Вера и успокоилась. — «Как только в раннем детстве спят». И все тут».

Тень талисмана оставалась, но все приобретало другое качество. Она вспомнила пианиста по имени Талисман. И успокоилась. Даже слова, имена, вещи ничего страшного не таят. Все материально, телесно, просто. Без всяких ненужных наворотов.

Вера постоянно помнила, что должна снова появиться в академии, увидеть всех, кого видеть не хотела, — от Соболевой до Третьякова и красавицы Колосовой.

Там железная дисциплина. Рутина и оправданная системой тоска. Теперь это не вызывало ни раздражения, ни чувства тяжелой повинности. Она укорила себя в детском снобизме, прежде ей свойственном.