Ненасытимость - Станислав Игнаций Виткевич

Информация

Вот только что такое одновременность и действительность? На эти вопросы, как и на множество других, ни физика, ни философия никогда (по мнению некоторых) не ответят — до скончания всех (вшивых?) времен. А что до телепатии, так она возможна, хотя истолковать ее (то есть объяснить механистически) можно, только если мы н е п о к и н е м ф и з и ч е с к о й т о ч к и з р е н и я и будем искать неизвестные доселе способы перенесения энергии, вырабатываемой мозгом при известных процессах и могущей воздействовать на другие мозги, вызывая в них известные процессы. Но тут опять начинается психология — можно констатировать определенные связи между несоизмеримыми сферами — и больше ничего. То же применимо не только к чтению мыслей, но и к способности видеть и слышать на сверхнормальных расстояниях и при наличии препятствий, если такая вещь вообще возможна. Но болтовня о «материализации мысли» (?!) так же бессмысленна, как, например, теория каламбуризации локомотивов, и даже более того. То же самое относится ко всем так называемым «сверхъестественным явлениям». Все произвольные решения, распространенные сегодня среди публики, основаны на незнании психологизма (философского направления — не психологии как науки) и его отношения к физическому взгляду, который является статистическим, приблизительным и выразимым в терминах психологизма.

— Я так тосковала по Тебе — (с большой буквы Т) — ты не сердишься, что я пришла. — Шепот стекал по половым путепроводам через верхнюю часть тела — прямо туда. — Мне и так пришлось бы приехать, но на самом-то деле — только к тебе. Ты уже взрослый — и должен знать, почему, ах, почему я должна была так поступить. Сейчас ты меня оценить не можешь. Ты поймешь, что я дала тебе, когда меня уже, быть может, не будет, но именно благодаря мне ты не обидишь ту, вторую или третью, которую действительно полюбишь — тебе будет так казаться. Однако ты любил и любишь только меня — и возможно, это навсегда — я не знаю. Ты не сердишься? — Она выгнулась, как покорная сука, и вонзила в его жесткие зрачки, будто острый коготь, свой взгляд — «небесный», голубой, плывущий, нутряной, шальной и небрежный, преданный ему до корня ее существа (где-то возле почек, и глубже, с той стороны). Снаряд попал, разорвался, убил (все мысли), смял, как бумажную игрушку, искусно и по-детски старательно построенный редут, снес опоры моста. В пролом ринулись долго томившиеся в темнице желания — дикие, потные, смердящие, свирепые, — на некоторых еще звенели цепи: как полчища железной саранчи, они шли на приступ души. Над ними раскрылся голубенький зонтик, притворившийся небом, — большая, чистая любовь. Теперь он любил ее безмерно, эту бедную, староватую девочку, — как никого прежде. Вселенную вдруг осветило снизу зарево восходящего счастья — разделенные, мучительно тоскующие друг о друге пространства (просторы, территории?) духа соединились в яростном, жгучем объятии. Ничего столь дьявольски, столь утонченно чувственного Зипек не переживал еще никогда — даже (!) когда, вылупив зенки в окно ванной комнаты, свершил над собой — но скорее, нет: над тем, едва открытым в себе и в тот момент довольно гнусным гостем — то вялое и сонное деяние. Кровавая, липкая мгла окутала и пронизала собой одрябшее от неземного вожделения тело. А ведь еще ничто не дрогнуло, ни на волос не поднялся великий противник духа, одинокий, глупый, всевластный в сражениях плоти ОН. Так где же, собственно, было то самое ожидаемое вожделение, точнее — похоть? Уничтожив тело, она смертельным объятием охватила всю беспредельность мира. Он любил эту бабу совершенно чисто, как в лучшие времена, как никогда еще не любил ни мать, ни сестру, ни даже отца. Настолько чистым было это чувство... Просто даже смешно. «Il fornicatore»[96]пролепетал наконец сквозь залепленное сладострастной кашицей горло:

— Сердиться — мало. Я ненавижу вас и больше никогда... — Она закрыла ему лицо всеведущей голой рукой — (быстро, за четверть минуты до того, она сняла перчатку, зная, что сделает именно такое движение). Он грубо оттолкнул эту руку, но воспоминание о тепле и запахе осталось: бессмертные генцианы Фонтассини действовали, хотя весь мир перевернулся вверх дном. — Я не хочу — вы понимаете это? За что? Почему? Какой кошмар! А я вас так любил!! — Он нагло лгал, неизвестно зачем — то есть лгал сознательно — в сущности, это была правда, это стало правдой в ту же минуту — а впрочем, черт его знает — никто этого не поймет, ни как оно есть, ни тем более — как было, даже те, кто... и так далее... — Вы отвратительны мне — как жаба, — я сам себе противен, когда о вас думаю... — Тут она схватила его за руку, крепко и больно — баба была сильная.

— Нет, только теперь ты полюбишь меня. Но теперь уже поздно — не бывать тому, что прежде. — Она смотрела ему прямо в морду влюбленными, пламенными «очами». Безумие светилось в этом взоре, — чтобы придать себе отваги и очарования, княгиня дернула «эмпедекоко»[97]— как она выражалась. Она делала это редко, в важнейшие моменты жизни. — Мы можем видеться, — продолжала она голосом, который был неприличней, чем распяленные бедра, чем босые ноги, чем губы, целующие черт-те что, — но твоей я уже никогда не буду, сколько ни умоляй. — Последние слова были верхом изощренности: Зипек увидел себя перед ней на коленях — она, забросив одна на другую голые до колен ноги, почти касалась его носа прелестными, напедикюренными пальцами с розовыми ноготками. Коготь б у р о - к р а с н о й беды погрузился в его потроха, а вожделение, мрачное, как смерть под пытками в весенний вечер, полосатая красно-золотая смертная тоска по ускользающему навеки счастью саваном и гробовой доской придавила з о л о т и с т о - к р а с н у ю, едва расцветшую в пожаре плоти будущность. Отчаяние облепило сладострастной до боли мглой его половые приборы — уже не символы могущества а гадкие кишочки со сплющенными ряшками — э т о выказало им презрение. Какая наглость! Он ничего не понимал — ведь как-никак он был мужчиной. И именно оттого, что ничего не понимал, поступил так, как следует. Ха — придется, превозмогая тошноту, вторично покорять эту трясину, дымящуюся миазмами духовного злодейства — а ведь он мог снова полюбить — так ему казалось — не ее — нет. Он размахнулся и — кулаком наивным и неопытным — ударил в белый затылок. Добавил с другой стороны, в то же время инстинктивно подхватив левой рукой замечательную шляпу от Герсе. (Фирма «Герсе» пережила все прошедшие катаклизмы.) А она поперхнулась от наслаждения... (Он уже рвал ее волосы и лупил, лупил — что за чудо! — выходит, он ее любит?) Но только он разогнался и уже ощутил, как волны желания расходятся от крестца к бедрам и ягодицам, — она вырвалась, а за поворотом лестницы (опешив, он не закрыл дверь) послышались «спасительные» шаги. Он быстро поднял брошенную шляпу и грубо натянул ей на голову. Такая чудная минута — испорчена, проклятье! И кем? Не тем, кто шел по лестнице, — все гораздо глубже: отцом, который Зипека сюда заточил и вдобавок был любовником этого тела, этого «идиала», когда оно, это тело (кстати, не особо полное), еще лучилось молодостью (ну, лет так 28-и) — а ему достался уже какой-то огрызок, но и этот огрызок он не может одолеть и к ногтю прижать, а еще и покорять его должен!! Ах — какой стыд и кошмар! Он бешено затосковал по какой-нибудь чистой, девической любви. И припомнил Элизу, то слегка запуганное, доброе существо (скорее, некое созданьице), с первого вечера у княгини. Разорванная душа встала дыбом, горько оплакивая «выделенное» ей безвольное тело. Он сдирал с себя шкуру в муках, достойных лучшего применения. Но что он мог об этом знать? На что мог опереться, с чем сравнить? Была бы у него хоть вера, как у того счастливчика Базилия, или любимые значочки, как у Бенца, да хоть такой монстр, как музыка Тенгера! Ничего — жизнь, и только. «Не сдаваться, даже самому себе», — вспомнилась ему фраза Путрицида. Тот, несмотря на всю пошлость жизни, боролся, сражался с чем-то — если и не подлинно великим, то гигантским. А он? Вон та проклятая обезьяна, за одно прикосновение к телу которой он продал бы сейчас весь хлам накачанных в него отцом «идеализмов» [силы, чести, порядочности и прочего благостного повидла (точнее — папидла)] — эта вельзевулица была единственным символом вещей если не высших, то наисильнейших. Он ощутил отчаянную пустоту на месте того, на чем стоял и на что опирался. Он должен заложить новый фундамент из какого-то психического железобетона, иначе кто и что попало вышибет его из равновесия. А материала под рукой нет — придется эксплуатировать копи в далеких, уже утраченных краях метафизической странности, вновь покорять эти края. Когда? Не было времени Жизнь напирала, как газы на стенки кишечника, вынуждая к вещам непристойным. Еще пара таких ударов, и он окажется на дне бытия: противная, мягкая бесполая масса, без амбиций, без скелета, без яиц, без чести — бррр... Отвращение и страх спасли его Он консолидировался — но только для того, чтобы окольным путем прийти к неизбежному предназначению. Потому как если б он действительно ее любил!.. Но он же ее на самом-то деле ненавидел (четыре слоя — какой из них был настоящим в этом слоеном пироге? — о счастливые ваготоники, у вас нет таких проблем), и в этой лжи было малодушие. Еще один вольт — и он стал добрым. Но какой-то довольно паршивой добротой, проистекающей из слабости и страха перед страданием. По лестнице шел дежурный офицер, его «враг», молодой жестокий мерзавчик, хамоватый мелкий поручик, окончивший курс полгода назад, — Володыевич.