Наследие - Виталий Храмов

А потом – следующее застолье, в следующем питейном заведении. И еще. И еще. Все большей и большей компанией, разрастающейся, подобно дрожжевому тесту на печи, они ходили по городу от таверны к таверне, орали песни во всю глотку, задирались на совсем случайных людей, били не менее случайных, обижали самых тупых стражников, что отказывались пить с ними, а пытались как-то мешать им веселиться. Таких стражников разоружали, сажали в пустые бочки и катали в этих бочках по улицам под свист и смех толпы.

Потом к ним присоединились маги и молодая знать в большом количестве, когда они гуляли в квартале университета. И это преобразило их загульную компанию, резко снизив в ее составе наличие простолюдинов. Но не только из-за сословных различий, сколько из-за того, что уже был вечер и очень многие гуляки оседали и засыпали, спящими пьяными тушками отмечая их путь винной славы.

– Ей! Мне скучно! – заорал Агроном, сын Агропрома, запрыгнув на стол. – Мало песен, мало!

– К артистам! – заорал Ешкин Кот, сын Минфина, запрыгивая на тот же стол.

Стол не выдержал веса сразу двух рослых воинов в броне, эти двое упали на руки своих собутыльников, породив новый взрыв смеха и воплей.

Лицедеи, пересмешники, глотатели огня, акробаты и гимнастки – они сильно изменили ход загула, взвинтив его на недосягаемый уровень – по оторванности и безумию.

А когда они всей этой толпой ввалились в Мойни, вышвырнув хозяев и прислугу, одежда была скинута и вся эта разнополая и разносословная толпа наполнила, как рыбы, бассейн, подогретый магами, стала «мыть» друг друга, – последние крохи разумного, последние бастионы нравственности пали.

Марк, уставший, заласканный, пьяный, валялся на мраморном полу, опустошенный и расслабленный, как сопля на мостовой, ногами в бассейне. Неутомимая глотательница огня пыталась поднять в нем самооценку, и хотя она это делала весьма мастерски, но также – весьма бесплодно.

Рядом сидел, упершись спиной в колонну, Агроном. Он оттолкнул огненноволосую девушку, накрывшую его голову полупрозрачной шалью цвета своих волос, как будто прикрываясь этой невесомой преградой от чужих глаз, и упорно пытавшуюся получить еще каплю ласки от Агронома.

– Станцуй, девочка. Услада глаз моих! – пробасил Агроном, дыханием шевеля шаль.

Марк оттолкнул ногой свою девушку, погрузив ее в воду бассейна, стал хлопать ладонями, кричать:

– Мало танцев! Танцуют все! Танцуйте, пока это возможно! Споем, брат? Споем, как в огне гибнут города? Как тысячи людей уводят в полон Тьмы? На разделку Мастерам Боли? На съедение людоедам?

– Споем! Вставай, страна огромная!

– Вставай на смертный бой! С проклятой силой темною! С проклятою ордой!

Акробатка, истекая ручьями воды, обтекла Марка, как мокрая змея, ввинтившись ему под руку, пела очень чистым голосом, блестя глазами и мокрыми волосами.

– Пусть ярость благородная вскипает, как волна! Идет война народная!..

Маги и молодые отпрыски знати подпевали. Оргия была забыта. Они обнимали своих подруг, крепко, но не более того.

– А к чему вы это, южане? – спросил огненно-рыжий маг, конечно же узнавший их с первых минут, да и сам – будучи сразу узнанным, с первых же минут – подыгрывающий им, правда – по наитию, не зная ни плана, ни целей краснозвездных.

– Нет! – твердо возвестил Агроном. – На сухую не пойдет! Айда вино пить!

– Пиво жрать! – подхватил Марк, стиснув гибкую, полногрудую артистку, пряча лицо меж ее красивых грудей, млея, зажав уши свои ее грудями.

– Погоди! – встал княжич Волк, друг огненногривого мага. – Рассказ ваш не для всех ушей.

– Для всех! – покачал головой Агроном. – Слишком заигрались мы, ребята, в сословия и исключительность, да, девонька моя? Посмотри на нее. На себя. На меня. Чем мы отличаемся? А? Без богатых или простых одежд? А? Без цепей и кольчуг, без посохов и мечей? Да, у меня нет такой богатой груди, как у нее, а у ней – нет такого вот змея. Даже червячка нет! Вот и все! А чем ты, княжич, отличаешься от того акробата? А? Вот! Вот и Тьма не разбирает! Жрет всех подряд! И ставит в свои ряды – всех подряд! Их – Тьма! А мы отгораживаемся друг от друга обычаями и традициями. А должно всем встать в полный рост! В один строй! Всем до единого!

– Но, – толкнул Агронома Ешкин Кот. – Всем из нас дано по-разному! Почему мы должны расплачиваться по единой ставке?

– Кому многое дано, с того больше и спросится! – потряс Агроном пальцем перед носом Кота. – Кто-то встанет только за себя. И только – с топором своим. А вот ты, Волк! Ты – княжич? Ты за всех людей своей волости встать обязан! Сколько у тебя людей? Тысяча? Десять тысяч? Во столько раз больше ты должен выстрадать!

– Мальчики! Да что вы все о страдании! – взмолилась девушка, гладя себя по прелестям. – Надо насладиться тем, что нам отпущено!

– Нет! – резко оттолкнул ее Агроном. – Это поведение животного! Я – не тварь дрожащая! Я не буду ждать Тьму! Иду на Тьму! Сам! И всех, кто Тьме потакает, – к ногтю! Кто со мной?

Конечно же все! Шаль была безжалостно разорвана. Агроном и Ешкин Кот замотали лица кусками шали, остальные последовали их примеру, а когда кончился невесомый, воздушный шелк, стали обматываться другими тряпками, предпочитая красные оттенки. Совершенно случайно шаль была огненного цвета.

– Маскарад! – возвестил Ешкин Кот, опять закатившись безумным хохотом.

Одевшись, скрыв лица, оттого совсем осмелев, молодежь пошла «на Тьму!», по пути разгромив еще один питейный зал, больше побив и разлив вина и пива, чем выпив его.

– На Тьму! – кричали они.

Но Тьма – далеко. Потому под горячую руку попали ни в чем не повинные обитатели Ночного Двора и подземной Столицы, а также совершенно случайно попавшиеся на пути безобидные проповедники непонятно какого бога, да пьяная молодежь и не вникала. Била, забивая насмерть проповедников, попытавшихся утихомирить разбушевавшуюся молодежь, убедить их, что зло не одолеть злом. А только праведностью и смирением.

Почему-то слова их очень разозлили пьяную молодежь. Этих безобидных, бубнящих проповедников как-то и не замечал никто и никогда. До этого… Занятым людям было и некогда слушать эти бредни, тем более что обладающий хоть небольшим жизненным опытом человек прекрасно осознавал, что ни Тварь, ни Бродягу, ни лихого злодея добрым словом не остановишь. Что лучшей защитой жизни и нажитого являются щит и топор. Потому люди пожимали плечами и шли дальше.

А вот пьяная молодежь растерзала этих проповедников, как лютейших врагов. Город смог бы простить им разбитые носы ночных зевак, разбитые таверны (а в тайне еще и порадоваться, особо задолжавшие наливальщикам), убитых воров (кому до них – грязи людской, мусора городского – есть дело?), но вот жестокость, с которой были растерзаны проповедники, показалась излишней.

И отцы стали вылавливать разгулявшихся детей и очень строго спросили с них. Но неожиданно для отцов отпрыски твердо стояли на своем, утверждая, что эти проповедники разносят заразу лжи и погани своими гнилыми речами. Гниль лживого сомнения селится в сердцах, потом в головах. А потом обитатели нижнего города поднимают на вилы князей, а затем падают в руки темных орд, не способные защитить себя сами.