Владислав Ходасевич. Чающий и говорящий - Валерий Игоревич Шубинский

соединила этих двух людей, принадлежавших к разным литературным лагерям, но внутренне во многом похожих. Обоим им суждено было сыграть важную роль в жизни Ходасевича: одному в прошлом, другому в будущем.

От самого Владислава Фелициановича, естественно, ждали переводов с польского. Но он, много лет переводивший с языка своих родителей ради денег, теперь сомневался и отнекивался. В декабре 1914 года он пишет Георгию Чулкову:

Вы мне советуете переводить польских поэтов? Я уже думал об этом, но, поразмыслив, понял: 1) поэтов в Польше ровным счетом три: Мицкевич, Красинский, Словацкий. Первый переведен, да и слишком труден для нового перевода, который должен быть лучше старых, – а стихи Словацкого и Красинского определенно плохи. У Словацкого хороши трагедии, да и то не так хороши, как принято говорить; лирика же его скучна, риторична и по-плохому туманна. Стихов Красинского не хвалят даже поляки, а у них все поляки – гении[335].

Все-таки он переводил понемногу стихи и Словацкого, и Красинского, а книгу Мицкевича начал в конце 1915 года готовить для Издательства Сабашниковых. Тогда она не вышла; не вышел и том “Мицкевич в переводах русских поэтов”, составленный Ходасевичем в 1922 году. Всего у главного польского классика сам Ходасевич перевел два рассказа (“Живиля” и “Карилла”) и шесть стихотворений. Переводы двух из “Крымских сонетов” – “Чатырдаг” и “Буря” – считаются классическими. Но все же это только два сонета.

И в итоге получается, что из всех “инородческих” проектов сердцу Ходасевича оказался близок тот, которым он занялся независимо от Брюсова и занялся почти случайно. Речь идет о переводах еврейской поэзии. Но основная работа над ними приходится на 1917 год (начиная с конца 1916-го), а потому уместней будет поговорить о них в следующей главе.

Между тем настроения в обществе, еще недавно так умилявшие Владислава Фелициановича, стремительно меняются. Война затянулась, победного марша по Берлину не случилось, и в русской интеллигенции вместо недавнего патриотического восторга стали пробуждаться знакомые пессимистические настроения. Вот как реагирует на это Ходасевич (письмо Муни от 9 августа 1915 года):

В Москве смешение языков. ‹…› Один хам говорит: “Вот и вздует, вот и хорошо, так нам (?) и надо”. Другой ему возражает: “Не дай Бог, чтобы вздули: а то будет революция – и всех нас по шапке”. Третий: “Я слышал, что Брест построен из эйнемовских пряников: вот он, шпионаж-то немецкий”. Четвертый (ей-Богу, своими ушами слышал): “Я всегда говорил, что придется отступать за Урал. С этого надо было начать. Как бы «они» туда сунулись? А теперь нам крышка”.

Муничка, здесь нечем дышать. Один болван “любит” Россию и желает ей онемечиться: будем тогда культурны. “Немцы в Калише сортиры устроили”. Другой подлец Россию презирает: “Даст Бог, вздуем немцев. Марков 2-ой тогда все университеты закроет. Хе-хе”.

Муничка, может быть, даже все они любят эту самую Россию, но как глупы они! Это бы ничего. Но какое уныние они сеют, и это теперь-то, когда уныние и неразбериха не грех, а подлость, за которую надо вешать. Боже мой, я поляк, я жид, у меня ни рода, ни племени, но я знаю хотя бы одно: эта самая Россия меня поит и кормит (впроголодь)! ‹…›

Когда война кончится, т. е. когда мужик вывезет телегу на своей кляче, интеллигент скажет: ай да мы! Я всегда говорил, что 1) верю в мужика, 2) через 200–300 лет жизнь на земле будет прекрасна.

Ах, какая здесь духота! Ах, как тошнит от правых и левых! Ах, Муничка, кажется, одни мы с тобой любим “мать-Россию”.

И дальше: “Я тебе одно скажу: если бы не, если бы не, если бы не и если бы не, – я бы пошел добровольцем. Смешно? Нет. По крайней мере, вернувшись (тоже, если не), – с правом плюнул бы в рожу ах скольким здешним дядям!”[336]

Разумеется, слова о “добровольчестве” – пустая бравада. Ходасевич не был готов к этому шагу – и к тому же речь, конечно же, не могла идти о строевой службе. Теоретически он мог бы, как это сделал в августе 1916 года тоже не особенно здоровый, перенесший туберкулез Чулков, уехать на фронт санитаром. Однако даже попыток такого рода Ходасевич не предпринимал. Были, видимо, и другие “если бы не”.

Июнь-июль 1915 года он проводит в Раухале, в Финляндии, на даче у Михаила Фелициановича, вместе с Гарриком. Именно в это время Валентина Ходасевич пишет знаменитый портрет своего молодого дяди – тот, что ныне находится в доме-музее Брюсова. В Раухале Ходасевич написал (точнее, надиктовал, позируя Валентине) рассказ “Заговорщики”. Действие его происходит в некой латиноамериканской стране. Сюжет (история тайного общества заговорщиков, преданного его изощренно-коварным вождем, разоблачение предателя, суд над ним, его бегство) в деталях очень напоминает историю, несколькими годами раньше потрясшую Россию, а именно дело Евно Азефа. В то же время внимание комментаторов закономерно привлек тот факт, что главному злодею присущи некоторые (памфлетно заостренные) черты Брюсова[337]. В самом деле, Джулио – сын лавочника; он окружен всеобщим обожанием – как “верховный маг” в 1900-е годы; его страсть – “председательствовать, давать слово, закрывать заседания”; он убивает свою любовницу. Есть даже прямые текстуальные совпадения между “Заговорщиками” и очерком о Брюсове в “Некрополе”.

В самом ли деле Владислав Фелицианович создал антибрюсовский памфлет в те же дни, когда в качестве критика защищал старшего поэта от нападок? Можно предположить, что все же процесс был подсознательным. Часто думая о Брюсове, любя и ненавидя его, борясь с его силовым полем, Ходасевич невольно соединил его черты с чертами Азефа. Валерия Яковлевича можно было считать властолюбцем, лицемером, и даже, при большом желании, злодеем – но коварным интриганом и злостным провокатором он не был, и никто его в подобном не обвинял. Так что скорее всего перед нами парадоксальный пример из области “психологии творчества”. Любопытно, что имя Брюсова (наряду с именами Стендаля, Андрея Белого, Данте, Пояркова, Садовского, Гёте и Янтарева) присутствует в ироническом списке авторов, под влиянием которых рассказ написан (в письме Ходасевича Муни). Значения большого этому сочинению – как и всей своей художественной прозе – Ходасевич не придавал, видя в ней лишь средство приработка. Заработать лишние сто рублей и спровоцировать литературный скандал – задачи не всегда совместимые, и будь у поэта вторая цель, едва ли он стал бы скрывать ее даже от ближайших друзей.

Тем временем Ходасевич получает предложение о сотрудничестве от журнала “Лукоморье”, издававшегося Михаилом Сувориным, сыном знаменитого “нововременца”. Суворин был человеком политически более умеренным, чем его отец в последние