Корни - Алекс Хейли

На следующий день, присоединяясь к черным по пути на работу, Кунта еле сдержался, чтобы не сказать: «Монин»[22] – так черные приветствовали друг друга каждое утро. К этому времени он знал уже достаточно тубобских слов, чтобы понимать, что ему говорят. Он вполне мог бы и объясниться, но что-то заставляло его утаивать свои знания.

Кунте стало ясно, что эти черные скрывают свое истинное отношение к тубобам так же тщательно, как он скрывал свое изменившееся отношение к ним. Он много раз видел, как улыбки черных мгновенно сменялись горечью, стоило лишь тубобу отвернуться. Он видел, как они сознательно ломали свои орудия, а потом делали вид, что не представляют, как это могло случиться, когда надсмотрщик начинал ругать их за неловкость. Он видел, что на полях черные тратили на любую работу времени вдвое больше, чем требовалось – и это несмотря на то, что в присутствии тубоба все изображали огромное трудолюбие.

Он начал понимать, что и у этих черных есть свой язык общения, который, как сира канго у мандинго, был понятен только им. Иногда в поле Кунта замечал короткие, быстрые жесты или движения головы. Кто-то неожиданно издавал странные, короткие восклицания через непредсказуемые интервалы – раз, другой, еще раз. Обычно восклицания эти слышались, когда верхом на лошади приближался надсмотрщик. Порой, когда Кунта находился среди них, черные начинали петь что-то, передавая информацию друг другу. Кунта не понимал смысла, но чувствовал, что люди делают то же самое, что делали на большом каноэ женщины.

Когда на хижины опускалась темнота и в окнах большого дома гасли огни, острый слух Кунты улавливал легкие шаги. Один-двое черных покидали «рабский ряд» и через несколько часов возвращались. Он гадал, куда они уходят и зачем – и почему возвращаются, неужели они сошли с ума? На следующее утро в поле он пытался угадать, кто были эти люди. Кто бы это ни был, Кунта чувствовал, что нужно учиться доверять им.

За две хижины от Кунты находилась кухня. После ужина черные каждый вечер усаживались вокруг маленького очага старой поварихи, и это будило в душе Кунты печальные воспоминания о Джуффуре. Но здесь женщины сидели рядом с мужчинами, а еще и мужчины, и женщины попыхивали языческими трубками, которые мерцали в сгущающейся темноте. Кунта сидел в дверях своей хижины и внимательно прислушивался. За стрекотом сверчков и далеким уханьем совы в лесу он различал голоса. Хотя он и не понимал слов, но горечь их чувствовал.

В темноте Кунта представлял себе лицо каждого из говоривших. Его разум сохранил голоса всех взрослых и присвоил им названия племен, на представителей которых они больше всего походили. Он знал, кто из них ведет себя более легкомысленно, а кто редко улыбается – даже в присутствии тубобов.

Вечерние посиделки имели определенный ритуал, и Кунта хорошо его выучил. Обычно первой говорила повариха из большого дома. Она имитировала голоса хозяев, говорила за массу и за миссус. Потом вступал крупный черный, который когда-то поймал его. Он подражал надсмотрщику. Кунта с изумлением слушал, как остальные изо всех сил стараются подавить смех, чтобы их не услышали из большого белого дома.

Но потом смех стихал, и черные сидели, разговаривая между собой. Кунта слышал нотки беспомощности у одних и нескрываемый гнев у других, хотя почти не понимал, о чем они говорят. Ему казалось, что они вспоминают свою прежнюю жизнь. Некоторые, особенно женщины, порой разражались слезами прямо во время разговора. В конце концов разговоры стихали. Кто-то из женщин начинал петь, остальные присоединялись. Кунта не понимал слов: «Никто не знает, как мне тяжело», – но чувствовал печаль в голосе поющих.

А в конце раздавался голос, принадлежавший самому старшему среди черных, тому, кто сидел на качающемся стуле и плел щетки из стеблей кукурузы. Он же каждый день дул в рог. Другие склоняли головы, и старший начинал говорить медленно и размеренно. Кунта понимал, что это своеобразная молитва, хотя и не Аллаху. Но он помнил слова старого алькалы на большом каноэ: «Аллах знает все языки». Молитва продолжалась, и Кунта слышал повторяющиеся странные восклицания – эти слова произносил и старик, и все остальные: «О Господь!» Кунта решил, что этот самый «О Господь» и есть их Аллах.

Через несколько дней ночные ветры стали такими холодными, что Кунта поверить этому не мог. Однажды он проснулся и увидел, что на деревьях совсем не осталось листьев. Дрожа, он стоял вместе с другими черными, чтобы отправиться на поле, но, к его удивлению, надсмотрщик направил всех к амбару. Появились даже масса и миссус, а с ними еще четверо красиво одетых тубобов. Они с улыбками смотрели, как черные разделились на две группы и расселись лицом к лицу за столами. Проход был засыпан побелевшими, высохшими стеблями кукурузы из собранного урожая.

Тубобы и черные принялись есть и пить. Старый черный, который молился по вечерам, взял какой-то музыкальный инструмент со струнами – он напомнил Кунте старинную кору с его родины – и начал играть очень странную музыку, водя какой-то палочкой туда и сюда по струнам. Другие черные поднялись и начали танцевать (на взгляд Кунты, просто дико), а тубобы и даже надсмотрщик весело хлопали в ладоши и криками подбадривали танцоров. Лица их раскраснелись от возбуждения. Потом все тубобы неожиданно поднялись, а черные отступили в сторону. Тубобы вышли в центр и стали танцевать, очень неуклюже, а старик играл, словно безумный. Все черные прыгали на месте, хлопали в ладоши и кричали, словно им показывали самое замечательное представление в жизни.

Кунта вспомнил сказку, которую рассказывала ему любимая бабушка Ньо Бото, когда он был в первом кафо. Царь деревни созвал всех музыкантов и приказал им сыграть свою лучшую музыку, чтобы он танцевал для своего народа – и даже для рабов. Люди были довольны, они громко пели и танцевали. И не было на свете другого такого царя, как этот.

Вернувшись в свою хижину в тот вечер, Кунта размышлял над тем, что видел. Кунте показалось, что черные и тубобы испытывали какую-то сильную, странную и очень глубокую нужду друг в друге. Не только в тот вечер, но и в другое время, ему казалось, что тубобы счастливее всего, когда находятся рядом с черными – даже когда избивают их.

Левая щиколотка Кунты так разболелась, что из раны стал течь гной, покрывавший весь железный браслет вонючей желтой слизью. Усилившаяся хромота привлекла внимание надсмотрщика. Осмотрев ногу, он приказал Самсону снять кандалы.

Мучительно было даже шевелить ногой, но Кунта был так счастлив, когда его расковали, что забыл о боли. Тем вечером, когда все разошлись по хижинам и наступила тишина, Кунта, хромая, вышел из хижины и снова бросился бежать. Теперь он пересек поле в направлении, противоположном тому, куда бежал в первый раз. Он направился к широкому и густому лесу с другой стороны. Он добрался до оврага и заполз на другую сторону на животе. И тут он засек вдали первые признаки движения. Он лежал очень тихо, сердце у него колотилось. Раздался хриплый голос Самсона:

– Тоби! Тоби!