Философия: Кому она нужна? - Айн Рэнд

Позиции социологических факультетов ограничены тем, что никто так и не смог дать определения понятию «социология».

Филологические факультеты управляются журналом The New York Times Book Review.

Я не в курсе о состоянии факультетов естественных наук, но мы видим их показатель – «научные» работы экологов.

Результатом нынешней образовательной политики является тот факт, что большинство выпускников колледжей практически безграмотны, в буквальном и широком смысле этого слова. Они необязательно принимают взгляды своих учителей, но они не знают, что существуют и вообще существовали другие точки зрения. Есть бакалавры философии, не прошедшие ни одного курса по философии Аристотеля (кроме как части общих вопросов). Есть бакалавры экономики, у которых нет понятия о том, что такое капитализм и каким он был, теоретически и исторически, и у которых нет ни малейшей идеи о том, как работает свободный рынок. Есть филологи, которые никогда не слышали о Викторе Гюго (но полностью освоили слова из четырех букв[79]).

Пока в университетах существовала возможность выбора доминирующих позиций и пока оставались те, кто помнил о свободном взгляде на образование, у нонконформистов хотя бы был шанс. Но с распространением «неполяризованного» единства и федеральной «поддержки», с распространением серой, тяжеловесной, глухой, слепой и немой, застойной догмы этот шанс исчезает. Преподавателю с независимым разумом становится невыносимо сложно найти и сохранить работу в стенах университета, а независимому мышлению студента – сложно сохранить независимость.

Это закономерный результат посткантовской философии этатизма и того порочного круга, которому она дала начало: философия деградирует к иррационализму, и это стимулирует рост государственной власти, которая в свою очередь стимулирует дальнейшую дезинтеграцию философии.

Это парадокс нашей эпохи скептицизма с его такими банальными истинами, как «человек не может быть ни в чем уверен», «реальность непознаваема», «не существует твердых истин или твердого знания – все меняется [кроме дула пистолета]», с его давящим университетские факультеты догматизмом, который заставил бы средневекового догматика корчиться от зависти. Это парадокс, но не противоречие, поскольку это неизбежное следствие и цель скептицизма, который разоружает своих оппонентов заявлением «Как ты можешь быть уверен?» и таким образом позволяет своим лидерам произвольно, по собственной прихоти, провозглашать абсолютные истины.

Именно в такой интеллектуальной атмосфере и среди таких циничных, фанатичных, движимых завистью, испорченных группировок федеральное правительство продвигает свою поддержку через общественные фонды, вежливо повторяя одно и то же утешение: получающие такую помощь университеты смогут сохранить свободу преподавать то, что они хотят, и государственная помощь не влечет за собой никаких обязательств.

Есть одно обязательство, которое все оппоненты интеллектуального статус-кво имеют право ожидать и требовать: доктрины справедливости.

Если общественность якобы владеет университетами, как она якобы владеет эфирным временем, тогда по все тем же причинам никакой идеологии нельзя позволять удерживать монополию на любом факультете любого государственного или полугосударственного учебного заведения. Во всех этих организациях должна быть возможность представлять любую значимую точку зрения. (Под «идеологией» в данном контексте я имею в виду систему идей, выросшую на какой-либо теоретической основе или системе взглядов).

Те же размышления, что привели к доктрине справедливости в теле- и радиовещании, применимы и к образовательным организациям, однако здесь они более важны, более срочны, ведь задействовано гораздо больше, чем эфемерные электронные звуки и картинки, потому что на кону разум молодежи и будущее человеческого знания.

Сработает ли такая доктрина в отношении образования? Она сработает так же хорошо и так же плохо, как сработала на телевидении и радиовещании. Она сработает не как двигатель свободы, а как тормоз для тотальной уравниловки. Она не достигнет настоящей справедливости, непредвзятости или объективности. Но она сработает как временное препятствие для интеллектуальных монополий, замедлитель захвата власти влиятельными кругами, как брешь в умственной апатии статус-кво и как лазейка для гениального инакомыслящего, который знает, как сделать так, чтобы с ним считались.

Помните, что инакомыслящие в сегодняшнем академическом мире – это не защитники мистицизма, альтруизма и коллективизма, которые являются доминирующими группировками, представителями укоренившегося статус-кво. Инакомыслящие – защитники разума и индивидуализма, то есть капитализма. (Если где-то есть университеты, запрещающие преподавать открыто ложные теории, например коммунизм, то защитники таких теорий будут защищены доктриной справедливости до того момента, пока университет получает помощь из государственных фондов, потому что есть налогоплательщики-коммунисты; защита будет давать право преподавать такие теории, но не право на такие криминальные действия, как университетские митинги и иные формы физического насилия.)

Поскольку доктрину справедливости трудно определить объективно, ее применение в конкретных случаях сильно зависит от субъективных интерпретаций, которые часто произвольны и в лучшем случае приблизительны. Но подобной приблизительности нет в университетах Советской России, как ее не было в университетах нацистской Германии. Ее цель – сохранить, оставить живым в умах людей принцип интеллектуальной свободы до того момента, пока его не смогут снова ввести в действие в свободных, то есть частных, университетах.

Главная функция доктрины справедливости состоит в смене носителя страха – с жертвы на укоренившуюся группировку и переносе моральной правоты от этой группировки к ее жертвам. Инакомыслящему не придется быть в положении мученика, сталкиваясь с властью богатых влиятельных кругов с загадочными ниточками тайных преимуществ, ведущими к всемогущему авторитету государства. У инакомыслящего будет защита – признание его права. С другой стороны, «головорезы» из влиятельных кругов будут осторожны и будут знать, что есть границы (по крайней мере теоретически) безответственной власти, полученной за пользование государственными фондами без обязательств.

Битва за доктрину справедливости требует интеллектуальной ясности, объективности и умелого, то есть контекстуального, суждения, потому что элементы, которые нужно принять к сведению, крайне сложны. Например, концепт «равное время» не вполне применим: час в аудитории с достойным преподавателем может устранить вред, нанесенный семестром в аудиториях с некомпетентными. И невозможно загрузить студентов сведениями по каждой точке зрения в каждой сфере.

Нет действенного способа определить, какие профессорские воззрения противостоят друг другу, особенно во мраке сегодняшнего эклектизма. Политика пустословия о беспристрастности и показуха практикуются во многих школах; а в некоторых колледжах эклектизм настолько силен, что нельзя выделить ни одной определенной позиции. Именно случаи крайностей, идеологической монолитности на факультетах и монополистического однообразия в преподавании, особенно в ведущих университетах (которые задают направление всем остальным), требуют протеста компетентного общественного мнения, выраженного несогласием со стороны сотрудников и главных жертв – студентов.