Голос и ничего больше - Младен Долар

К. заворожен голосом, который исходит из замка посредством телефона, словно путешественник, очарованный пением сирен. В чем секрет этого непреодолимого голоса? Кафка предлагает ответ в рассказе «Молчание сирен» («Das Schweigen der Sirenen»), написанном в октябре 1917 года и опубликованном в 1931 году Максом Бродом, также снабдившим его названием. В этом рассказе сирены непреодолимы, так как они молчаливы, однако Одиссею удается их перехитрить. Здесь в нашем распоряжении есть первая стратегия, первая модель уклонения от непобедимой силы закона.

«Чтобы уберечься от сирен, Одиссей заткнул себе воском уши и велел приковать себя к мачте». Первая фраза – это уже один из великолепных ударов крупными силами в качестве начала у Кафки, как, к примеру, первый параграф его романа «Америка», в котором мы видим героя, Карла Россмана, прибывающего на корабле в порт Нью-Йорка, любующегося статуей Свободы с мечом, поднятым по направлению к солнцу. Мы почти не обращаем на это внимание, но где же мечь у статуи Свободы? Здесь мы имеем дело с Одиссеем, заткнувшим уши и прикованным к мачте, тогда как по легенде у гребцов были заткнуты уши воском, а Одиссей был привязан к мачте. Здесь было разделение труда, по сути, сама модель разделения труда, если следовать аргументу Адорно и Хоркхаймера, представленному в «Диалектике Просвещения» (1997). Есть четкое разделение между теми, кто был обречен быть глухим и работать, и теми, кто слушал и наслаждался, получая удовольствие от искусства, но при этом был беспомощно привязан к мачте. Именно здесь заключен сам образ разделения на работу и искусство, и самое место, чтобы начать изучение функций искусства в его отделении от экономики труда и от выживания, то есть в его беспомощности. Эстетическое удовольствие всегда в оковах, ему препятствуют заданные границы, и именно поэтому Одиссей, противостоящий сиренам, представляется настолько исключительным для Адорно и Хоркхаймера.

Одиссей Кафки сочетает обе стратегии, аристократическую и пролетарскую, он принимает двойные меры, хоть мы и знаем, что все это бесполезно: пение сирен может пронзить любой воск, а настоящая страсть может разорвать любые цепи. Но у сирен есть еще более действенное оружие, чем голос: их молчание, то есть голос в своей чистоте. Молчание, невыносимое и непреодолимое, – абсолютное оружие закона. «Хотя этого не случалось, но можно представить себе, что от их пения кто-то и спасся, но уж от их молчания наверняка не спасся никто». Мы не можем противостоять молчанию по одной простой причине, что тут нечему противостоять. Именно здесь предстает механизм закона в своем минимуме: он ничего не ждет от нас, ничего не требует, мы всегда можем воспротивиться указам и предписаниям, но не молчанию. Молчание здесь есть сама форма действительности закона за пределами его значения, нулевая точка голоса, его чистое воплощение.

Одиссей наивен: он по-детски доверяет своим приспособлениям и плывет рядом с сиренами. Сирены не просто молчат, но делают вид, что поют: «Сперва он увидел было повороты их шей, их глубокое дыхание, их полные слез глаза, их полуоткрытые рты» и верил, что они поют, что ему удалось спастись и что он был хитрее их, хотя их пение и невозможно было остановить. «А Одиссей, если можно так выразиться, не слышал их молчания, он полагал, что они поют и только слух его защищен». Если бы он знал, что они молчали, то был бы потерян. Он воображал, что избежал их власти при помощи своего наивного ухищрения, и в качестве первого объяснения мы склонны предполагать, что его спасла его наивность.

Однако правда всей истории, возможно, вовсе не заключается в наивности Одиссея: «Может быть, он, хотя человеческим умом этого не понять, действительно заметил, что сирены молчали, и только до некоторой степени корил их и богов за то мнимое пение». Изворотливый и хитроумный Одиссей, ловкий и коварный Одиссей – Гомер очень часто сопровождает его имя одним из этих эпитетов. Не проявил ли он крайнюю хитрость, претворясь наивным? Таким образом, во втором объяснении он выступает коварнее их, делая вид, что не слышит, что там действительно нечего слышать. Они делали вид, словно поют, и он сделал вид, что не слышит их молчания.

Мы могли бы сказать, что его уловка имеет структуру самого известного еврейского анекдота, образец совершенства среди еврейских анекдотов: «Два еврея встречаются на галицийской станции в вагоне железной дороги. „Куда ты едешь?“ – спрашивает один. „В Краков“, – гласит ответ. – „Ну посуди сам, какой ты лгун, – вспылил первый, – когда ты говоришь, что ты едешь в Краков, то ты ведь хочешь, чтоб я подумал, что ты едешь в Лемберг. А теперь я знаю, что ты действительно едешь в Краков. Почему же ты лжешь?“»[313] Так, продолжая, мы можем представить себе реакцию сирен: «Почему ты делаешь вид, что ты ничего не слышишь, тогда как ты действительно ничего не слышишь? Почему ты делаешь вид, что не слышишь, тогда как прекрасно знаешь, что нечего слышать? Ты притворяешься, чтобы мы подумали, что ты ничего не слышишь, тогда как мы прекрасно знаем, что ты действительно ничего не слышишь». Еврейский анекдот – триумф Одиссея, ему удается ответить на притворство другим притворством. В анекдоте первый еврей, который просто-напросто говорит правду о том, куда направляется, является победителем, так как ему удается переложить бремя правды и лжи на другого, который может ответить лишь истерической вспышкой. Мы имеем дело с тем же колебанием, что и в нашей истории: тот, кто говорит правду, слишком наивен или слишком хитроумен? Тот же самый вопрос остается нерешенным в случае с поселянином, умирающим перед вратами закона. Стратегия Одиссея, возможно, не чужда стратегии поселянина: Одиссей отвечает притворством на другое притворство, человек из деревни противопоставляет отсрочке отсрочку, истощению – истощение, ему удается истощить истощение, положить конец отсрочке, закрыть ворота.

Это не работает с сиренами. Они, бесспорно, побеждены: «Им уже не хотелось соблазнять, им хотелось только как можно дольше ловить отблеск больших глаз Одиссея». Не были ли они вдруг охвачены страстным желанием по отношению к тому, кому удалось спастись? «Если бы у сирен было сознание, они были бы тогда уничтожены. А так они остались, только Одиссей ушел от них». У них нет сознания, они действуют без убеждения, это автоматы, они неодушевленные, это машины, имитирующие человеческое, киборги, и вот почему их поражение не может иметь никакого действия. Одному удалось спастись, но это не может разрушить механизм.