Я в свою ходил атаку… - Александр Трифонович Твардовский

12. VII М.И. – А.Т. Москва – п/п 55563

…Стихи твои <Минское шоссе> мне понравились. Хотя, безотчетно, томит меня вопрос: почему ты этому стихотворению и этой теме наступления придал грустный, я бы даже сказала, щемящий «дух сенца». Но молчу, молчу. Признаю тебя таким, какой ты есть… Сашенька, ты спрашиваешь о произведении «могучей кучки». Тут ничего нового нет… оно сдано в Совнарком. Поскольку Михаила Васильевича <Исаковского> не вызывают и новых поправок не требуют, это дает право заключить, что за основу оно принято. Но ведь его должен посмотреть «хозяин». А у него сейчас много дел… …Могу тебе повторить то, что слышала от Кулешова, а этот слышал от Вересова (шахматиста). Будто бы в некотором царстве, в некотором государстве не понравились некоторые произведения, и человек, которому не понравились эти произведения (будто бы Антокольского и Первомайского), сказал будто: дайте мне другие. Вот тут-то и «выдвинули» Васю <Теркина>. И сидит будто теперь этот человек и читает Васю, и начитаться никак не может. Как видишь, Саша, все это лишено настоящего правдоподобия, и ты поэтому не придавай серьезного значения этой версии…

14. VII М.И. – А.Т. Москва – п/п 55563

…Спешу порадовать тебя хорошей новостью: в Военгизе был сигнальный Теркин и сейчас уже днями ждут контрольный экземпляр…

…Сегодня пришло письмецо со статейкой «О ласточке» – мне она очень и очень понравилась… Твои стихи… несравненно сильнее стихов этого неизвестного красноармейца. Но и им не хватает той отточенности, которая обязательна для таких миниатюрок… в такой крохотулечке должна быть ювелирная отделка. Надо, например, сказать не в траншейной нише, а просто в траншее (или в нише, но уже без траншейной), хотя должно быть понятно, что речь идет о землянке. Слаба строка: «Скучно тебе будет, птичка». Здесь требуется усиление, повтор, что-нибудь вроде скучно, скучно будет, птичка…

А статья хороша…

15. VII Р.Т. Заскевичи

Два месяца как я из Москвы, срок, может быть, самый вместительный за всю войну для меня: пройденное расстояние, новое ощущение успеха, близкого конца. Похожесть по времени года на тот период войны, что отмечен другой совсем памятью.

С деревушки Панское, куда мы вдруг выпрыгнули после идиллического сидения в Тишино – в 55 км от См[оленс]ка, – и которая так сильно поразила меня, едва ли не впервые за все наступления, своей сохранностью (деревня тесная – двор в двор, куры, скот, дети), – с этой деревушки началось наше отдельное от поезда и совместно с П[олитическим] У[правлением] передвижение. После Панского – Лагойск – горелый, с живописнейшими окрестностями, речкой и озером. После Лагойска – эта деревня Заскевичи (?), где второй день сидим на вещах, – уезжаем, задержка в связи с переменой намеченного пункта. Это уже будет западнее Вильнюса. На ближайшей очереди в сводке – Гродно. Выход на гос. границу дело 2–3 дней.

При таком движении все, что остается позади, как-то устаревает для души, утрачивает что-то, тыловеет. Но необходимо записывать, по возможности наверстать упущенное. Цель двоякая: сохранить неповторимую свежесть первого впечатления – раз; не наломать руку на одном только газетном оформлении впечатлений и приведении их к куцему итогу, не разучиться, а, может быть, поучиться писать.

–

Разница отношения населения к нашим войскам в районах до и за старой границей.

За старой границей немцы, по-видимому, не спешили грабить и т. д., считая эти районы наверняка своими. Срок Советской власти был слишком мал, чтоб людям исключительно мужицкого, панско-мещанского склада отличить ее по существу и положительно от 3–4 властей, что они пережили за недолгое время.

«Мы были под царем, были под поляками, были под Советами, под литовцами, потом под немцами, теперь под русскими».

Колхозы не успели здесь развиться и только как возможность пугали бедную собственническую душу. С тем большей легкостью люди укрепились в исконных отношениях землевладения (чересполосица, хутора).

Наконец, мужчины были дома. А с освобождением, пришедшим настолько внезапно, что немцы не успели показать себя в подлинной сущности населению, – с освобождением от немцев пришли суровые вещи военного времени: мобилизация всех призывных возрастов, постой войск и учреждений тылов, ущерб (грошовый) в хозяйстве в виде грезны луку, кружки молока, сожженной охапки дров. Но главное – мужья, сыновья, которые должны были сразу же записаться в поход.

По шоссе идут колонны пленных на восток, колонны новобранцев на запад. Среди пленных много власовцев, «белошивцев» и т. п. Одеты не всегда по полной форме. Колонны мобилизованных одеты «цивильнее», но с примесью военного немецкого сукна и пр.

Одни идут в плен, в лагеря, осенены позором и презрением. Другие идут на войну в самый последний, по-видимому, ее срок. На них войска смотрят с насмешкой и не очень дружелюбно:

– Три года отдыхали. Отъелись. Иди-ка, повоюй.

В глазах многих из этих воинов можно было бы угадать зависть темной мужицко-мещанской души даже к пленным: те идут на восток, отвоевались.

Там, на старой границе, там, сколько ни прошло дней, любая баба на всякую машину с солдатами, на каждого военного смотрит с жадным, безнадежным любопытством. Всякий напоминает ей мужа либо сына. Отсюда – отличительные приветливость и ласка к нам в каждой хате, при каждой встрече. Здесь – иное. Заметное равнодушие и привычная отчужденность от «постояльцев». Все по возможности спрятано, едят отдельно, слово приглашения не сорвется с языка. Оханье и стоны в ответ на просьбу дать перышко луку. Понятно, это не везде поголовно, но даже в той избе, где пишутся эти строки, это отношение выражено с такой определенностью и характерностью, что его нельзя считать случайным. Хозяйка не могла понять, что мы ей налили полчашки водки по обычной манере угощать того, у кого находишься. Она с готовностью выпила, но прежде сказала: «А може, вам молочка?» И это было первое за три дня предложение.

16. VII Р.Т. Вока, юго-зап[аднее] Вильно

Прибыли сюда, в имение гр[афов] Тышкевичей, дважды купались в пруде, занесенном белой ряской от цветения деревьев. Что дальше на запад, то как будто южнее – рожь уже бела на этих литовско-польских песчаных косогорах.

Записать сотую долю того, что нужно бы записать, нет сил. Едва ввалился, завтра есть оказия не то в Гродно, не то в Каунас.

Как после этого вернуться к эпизодам партизанской вольницы и рассказу <партизанки> Зубковой – трудно представить. Попытаюсь. Сейчас напишу письмо Маше.

У меня четыре формы высказывать то, что сейчас вижу, думаю и чувствую.

Стихи, которых почти не пишу.

Статьи-очерки, которые пишу плохо.

Дневник, который пишу отрывочно