Импровиз. Сердце менестреля - Владислав Русанов

Дальний край толпы, с той стороны площади, куда впадала, будто река в море, улица Единорога, заволновался. По людскому скоплению пробежала рябь, как от брошенного в воду камня. Привстав на цыпочки, Регнар увидел желтые сюркотты стражников. Не городских, те предпочитали простую и обыденную одежду, удобную для блуждания по ночным переулкам, а дворцовых. Вооруженные протазанами подчиненные Коэла растолкали зевак, создавая «живой коридор», по которому прошел сам альт Террил в сопровождении двух десятков стражников с гизармами, а с ним капитан гвардейцев, Деррик альт Горран с двумя десятками своих людей, в камзолах, расшитых серебряной нитью, в желтых шляпах с черными перьями и при шпагах. Они живо выстроили двойную цепь вокруг помоста: гвардейцы внутри, а стража снаружи.

«Они что, думают, Ланса захотят освободить? – подумалось Регнару. – Прямо из-под палаческого топора»?

Коэл и пран Деррик стояли рядом. Капитан гвардии – бледный и даже слегка зеленоватый, словно с перепоя. Лицо каменное, взгляд поверх голов. У альт Террила, напротив, на щеках полыхали алые пятна, вызывавшие в памяти лица умирающих от чахотки. Время от времени его губы кривились от сдерживаемых страданий, от чего капитан стражи прикусывал их, топорща закрученные усы.

Через некоторое время на помост поднялся палач. Плечистый жилистый человек в кожаном переднике до колен и маске, полностью скрывающей лицо. Согласно старинной традиции Аркайла, имя и внешность палача были известны лишь очень узкому кругу избранных. Никто так же не знал, где он живет. Служаки Гвена альт Раста обеспечивали тайное передвижение по городу исполнителя приговоров его светлости. Палач поднял топор, лежащий рядом с плахой – самой обычной мясницкой колодой, на взгляд Регнара, даже не дубовой. Взмахнул разок-другой на пробу. На обнаженных предплечьях, поросших густой черной шерстью, заиграли тугие жгуты мускулов. Убедившись, что баланс у топора пристойный, а ладони не скользят по топорищу, палач вскинул орудие на плечо и застыл, как статуя, попирая помост широко расставленными ногами.

И тут слух Регнара уловил отдаленный свист.

Не сразу маг-музыкант сообразил, что это играет окарина. А поняв, поморщился: инструмент простонародья, такой же убогий, как тростниковая дудочка. Пастухи, рыбаки, лесорубы, углежоги… Вот кто играл на окарине в Аркайле, да и в остальных одиннадцати державах тоже. И надо же было кому-то из них, тупому, необразованному и невоспитанному, заявиться сюда, на площадь перед собором Святого Кельвеция, чтобы нарушить торжественность предстоящего события! Почему городские стражники не накостыляют ему по шее? Когда не надо, от них отбоя нет, а когда требуются самые малые усилия, чтобы поддержать общественный порядок, то будто сквозь землю проваливаются.

Но толпа снова волновалась. По нестройным выкрикам Регнар понял, что обыватели увидели Ланса.

Звуки окарины продолжали лететь над головами.

«Подумать только, осквернить последние мгновения жизни величайшего менестреля глиняной свистулькой…»

Вскоре маг-музыкант увидел неторопливо шагающего по «живому коридору» менестреля. Для узника, который почти месяц провел в подземелье, альт Грегор выглядел уж слишком щеголевато. Русые с сединой волосы собраны в «хвост», борода, отросшая, как у отшельника с Карросских гор, расчесана. Черный бархатный колет без герба. Белоснежная рубашка с отложным воротником, который Ланс выпустил из-под верхней одежды и тщательно расправил. Ни плаща, ни шляпы он не надевал. Зачем? Ведь смерть от простуды ему уже не грозит…

Взгляд менестреля скользил по толпе.

Но Ланс, как и на выступлениях, не видел никого.

Главное – не смотреть в глаза. Тогда не появится предательская дрожь в коленях, не сбежит с лица улыбка, не уйдет кураж, присущий знаменитому исполнителю.

Альт Грегор прекрасно поужинал вчера вечером – спасибо прану Гвену. Гусь в яблоках с хрустящей корочкой, белый свежевыпеченный хлеб, показавшийся после обычного для застенка ржаного и липкого божественной пищей, грибы в сметане, бутылка бурдильонского. Приговоренному даже пришлось сдерживать себя, чтобы не опозориться назавтра. Несварение желудка может привести к печальным последствиям и даже постыдным. Зачем же омрачать прощание с городом, который хоть и не был к нему милостив и доброжелателен, но все же подарил наиболее значимые и запоминающиеся мгновения жизни, с городом, где живет и останется жить его последняя, необоримая и незабываемая любовь? А еще он вымылся, переоделся во все чистое и новое, за исключением сапог. Их менестрель решил не менять. Старые растоптанные и мягкие сапоги облегчат его уход в мир иной. И это не выспренний образ, явившийся в больном воображении служителя искусств. Ланс альт Грегор всегда очень трудно привыкал к новой обуви. Мозоли, потертости и неизбежно испорченное настроение. Уж лучше идти на встречу к Вседержителю в старых. Он и без того слегка хромал: в холодном и сыром подземелье разболелся перелом, полученный в морском сражении в проливе Бригасир, на службе у адмирала Трагеры. Стараясь не припадать на левую ногу, менестрель рисковал утратить сосредоточенность и мог позволить себе увидеть глаза обступивших проход людей. И тогда он не справится с паникой, опозорится. Великий Ланс альт Грегор запомнится Аркайлу не гордецом, а трусом.

Именно для того, чтобы отвлечься, он потянулся магией к окарине и заиграл. Вроде бы немудрящая свистулька из необожженной глины, не чета, во всяком случае, не то что скрипке или клавикорду, а даже свирели, но, подчиняясь мастеру, она вдруг запела на разные голоса. Запела, заструилась прихотливой мелодией, в которой слились отчаяние и веселье, тоска и любовь, отвага и бессилие. Если бы нашелся поэт, не поленившийся придумать слова песни на музыку Ланса, там могли быть такие слова:

Прощай, тюрьма, меня с утра

Ждут плаха и топор,

Не задержусь, коль вам пора,

Исполнить приговор.

В бою я смерть видал не раз

Под солнцем и в дыму,

Но на виду у сотен глаз

Сейчас ее приму.

Без хвастовства могу сказать,

Что не страшна мне смерть,

Когда б зеленые глаза

В толпе я мог узреть,

Прощай, застенок, пусть меня

Ждут плаха и топор,

Приму я смерть в сиянье дня,

Но не приму позор.

Могли бы быть, но не будут. Поскольку менестрель отлично помнил мнение своего друга, Регнара, что сочинять стихи не умеет, а во-вторых, все равно он не мог записать пришедшие на ум строки. И спеть не мог, и рассказать кому-нибудь, чтобы запомнили, тоже. Хотя нутром чуял, в этот раз строки зарифмовались не такие уж и плохие. Во всяком случае, на площадях поют песни и с худшими, гораздо худшими. Но времени не оставалось. Поэтому Ланс продолжал играть, выжимая из окарины мыслимые и немыслимые созвучия.

Пусть его запомнят таким.

Регнар проводил глазами друга, шагающего неторопливой походкой, слегка вразвалочку, как моряк, и только тогда понял, что свист окарины доносится от Ланса.