Исмаил - Амир-Хосейн Фарди

— Все у Джавада не как у людей! Чем он занят вообще?

Хаджи повернулся к Исмаилу.

— Проходите в комнату, дверь открыта.

Исмаил снял обувь и через ступеньку побежал наверх. Открыл дверь комнаты. Там была расстелена постель родителей Джавада. Исмаил остановился, как вкопанный. Переминался в нерешительности, из которой его вывел отец Джавада:

— Проходите, без церемоний. Мы нижнюю комнату красим. Хадж-ханум говорит: голова будет болеть от краски, давай наверху спать, но вы проходите.

— Очень извиняюсь, хаджи, сегодня вдвойне неудобно!

Он начал доставать книги и листовки. Складывал их стопкой в углу комнаты. Отец и мать Джавада смотрели на это с удивлением и беспокойством. Закончив со стенным шкафом, он бросил взгляд на книжный. Там тоже среди остальных книг было несколько тех, о которых они говорили «с душком». Он достал и их и положил на остальные, сказав:

— Теперь все! — и отряхнул пыль с ладоней. Мать Джавада спросила:

— Человек Божий, как ты теперь понесешь все эти книги?

— Нет проблем. Как-нибудь унесу. У вас есть, ну, скажем, мешок пустой? В мешке бы хорошо…

Хаджи сходил за пустым мешком. В нем еще оставались зернышки риса. Он держал мешок, а Исмаил укладывал в него книги, между ними — листовки. Тяжелая ноша получилась. Но подъемная. Он взвалил мешок на плечи и на подгибающихся ногах пошел вниз по лестнице. Надел ботинки и, попрощавшись и еще раз извинившись, вышел на улицу. Теперь уже почти везде окна были темны. Он спешно уходил прочь, держась около стен и деревьев.

И тут увидел приближающийся свет — две машины с зажженными фарами на скорости свернули на эту улицу. Он торопливо спрятался меж стволов деревьев возле лавки продавца льда — сюда свет фар не доходил. Упал на колени, согнулся. Мешок, деревья и лавка слились воедино. Машины проехали, не притормозив. Они остановились возле дома Джавада. Несколько человек выскочили из них и устремились к дверям. Один звонил в звонок, другие осматривали окрестности. Исмаил потихоньку, прижимаясь к стене, пошел прочь, удаляясь скользящей тенью. Он не слышал даже своих шагов, только стук своего сердца. Свернув за угол и отойдя на достаточное расстояние, он опустил мешок на ступеньки какого-то дома и перевел дух. Рукавом вытер пот на лбу и на горле. В висках бешено колотило. Он глубоко дышал. Улица и дома были погружены в ночную тишину. Когда сердце немного успокоилось, он опять взвалил мешок на плечи и двинулся в путь. Теперь он был спокоен: в доме Джавада не найдут ни запрещенных книг, ни антишахских прокламаций.

С каждым новым поворотом за угол он все дальше уходил от шахской полиции, и это было приятно. Но вдруг ноги его подкосились, и он спросил сам себя: «Но куда же я несу это?!» Он прислонился к какой-то стене. Ведь он бессознательно шел в сторону своего дома, а кто знает, что там происходило, не пришли ли и к нему, как к Джаваду? У него самого было достаточно книг и листовок, с которыми следовало что-то срочно сделать. Исмаил вспомнил, что здесь недалеко есть речка, старый глубокий проток, полный мусора. От грязи вода этой речушки почти черная. И здесь неподалеку есть узенький мост, шириной лишь для одной машины. Он подумал, что нет лучше места спрятать мешок, чем под этим мостом. Свернул в ту сторону. Миновал несколько улиц и переулков, и вот он, мост. Под ним было темно, воды реки не видно. Исмаил скользнул вниз по склону возле моста и над самой водой протиснулся под мост. Едва можно было дышать от вони — ила, грязи и разлагающегося мусора. Он привалил мешок к опоре моста подальше от воды и поскорее выбрался наружу. Спешно зашагал к своему дому.

Из-за угла осторожно заглянул на улицу. Там было темно. Слабые лампочки нескольких фонарей бросали на землю пятна тусклого света на равных расстояниях одно от другого. Окна домов были темны, а улица казалась спящей. Он тихонько пошел к дому. Машины марки «Пейкан» и кое-где грузовички стояли справа и слева вплотную к стенам домов. Порой из-под машин фосфорно блестели кошачьи глаза, и кошки, мягко, как скользящие тени, перебегали с одной стороны улицы на другую.

Дом, как обычно, был безмолвен и темен. Он тихо открыл дверь и вошел. Когда включил свет, мать проснулась, села в постели и сонным голосом спросила:

— Ты ужинал?

— Нет.

— Я тебе оставила в кастрюльке. Сейчас разогрею.

— Не надо, мамуля, спи, я так поем.

— Желудок заболит от холодного.

— Ничего, ты спи.

Он, не раздеваясь, постелил скатерть и поставил на нее кастрюльку. В ней было чечевичное пюре с помидорами, и еще был черствый овальный хлеб. Он любил чечевицу, но сейчас было не до нее. Он кое-как проглотил немного и встал. Свернул скатерть. Потом крепко задумался. Спать нельзя было, ведь за ним обязательно придут, точно так же, как пришли к Джаваду. Нужно было что-то делать с книгами и листовками. Он любил эти книги, он месяцы и целые годы беседовал с ними, жил с ними, учился у них. У него были слишком добрые воспоминания о них, чтобы можно было их разом куда-то выкинуть. Но такого места, чтобы отнести и спрятать, тоже не было. И вот он сидел, перебирая книги, глядя то на лицевую, то на заднюю сторону обложки, быстро пролистывал и думал, где бы можно было в безопасности их сохранить. Одно только место приходило в голову, и это было кофейное заведение Али-Индуса, та подсобная комнатка, в которой со стены смотрела черными большими глазами индийская актриса. Сердце Исмаила сжималось, когда он думал об Али-Индусе. В последнее время он его почти не видел, а когда встречался лицом к лицу, приветствовал его и проходил мимо. Ясно было, что Али-Индус хотел бы с ним поговорить, но он этого не хотел. Прощался и уходил. Когда Али-Индус услышал, что он ушел из банка, он сказал: «Исмаил-синеглаз, что ты делаешь, зачем разумному человеку уходить из банка?»

Исмаил и тогда не стал с ним говорить, проигнорировав его беспокойство и его серьезный тон. После таких холодных встреч теперь идти к нему было неловко. Хотя в душе Исмаил относился к Али-Индусу по-доброму.

Шум автомобиля, свернувшего на их улицу, отвлек его от мыслей об Али-Индусе. Исмаил забеспокоился. Наверняка скоро машина остановится и у их дома, и раздастся звонок. И он торопливо начал отделять запрещенные книги от обычных. И все-таки, откладывая книги, не мог не перелистывать некоторые страницы, даже вырывал кое-что и складывал отдельно. После книг пришла очередь листовок. Они были рассованы там и сям. Потом взгляд его упал на письма от Сары, сложенные стопкой в порядке, по датам. Все тело его загорелось. Знакомый почерк. Он со страстью смотрел на эти письма. И опять ласковый голос, как давно уже не бывало, зазвучал в его ушах:

— Ты — кто?

И глаза цвета меда с беспокойством посмотрели на него. Вновь жгучий жар волной побежал по его жилам. Тело его воспламенилось, и наступило знакомое приятное состояние. Он обо всем забыл и отдался ветерку, который уносил его с собой в степи, полные маков и нарциссов. Он оторвал взгляд от начертания букв, дрожащих сейчас в его глазах, и посмотрел в единственное окно комнаты. По ту сторону холодного, в узорах мороза, стекла была черная, как смола, ночь — настолько черная, густая и тяжелая, словно она была такой с первых мгновений мироздания, и останется таковой до его последних мгновений.