Лебедь Белая - Олег Велесов

– И Вторку из Снегирей?

– И Вторку, и тебя, и кота моего Хитрейку.

– Если они Вторку дали, так лучше бы мы им ничего не пели.

– Хворостиной тебя за это!

– Вот ещё. Я когда вырасту, сама ему таких люлей дам, что он и смотреть на меня забудет!

– Раздаривать затрещины каждый горазд. А ты нож из раны попробуй достать. Вот, запоминай, я тебе покажу как правильно…

– Что?

– Нож, говорю, вынимать нельзя, – дядька Малюта смотрел на меня пытливо и старался держаться спокойно, хотя его трясло всего.

– Нельзя…

Голова Гореслава лежала у меня на коленях. Он дышал часто, хрипло, в уголках рта пузырилась кровь. Каждое движение вызывало боль. Я видела, как он морщится, чувствовала, как боится и силится сказать что-то. Я приложила палец к губам и прошептала: т-с-с-с… Он моргнул, как будто показал, что понял меня, и успокоился. Дыхание стало ровнее, страх ушёл. Дрожащими пальцами я ощупала рану, разорвала рубаху. И дня не прошло, как я подарила её Гореславу, а уже рвать приходиться.

– Нельзя вынимать! – с надрывом повторил дядька Малюта.

Я и сама знала, что нельзя. Выну – и Гореслав тут же кровью изойдёт. Он уже и без того одной ногой на Калинов мост ступил. Но и жить с ножом в груди тоже нельзя. Бабка говорила однажды, что делать, если такое вдруг случится. Рану расширить надо, пережать пальцем кровяную жилу. А если она целая, то… а потом… потом… Не помню ничего! Совсем ничего не помню.

– Соберись, внученька моя, – навис надо мной деда Боян. – Соберись, дитятко.

Я взялась за рукоять. Хороший нож подарил мне дядька Малюта, с таким и на медведя не страшно. Сколько раз я в руках его держала – знать, чем всё обернётся, выбросила бы не раздумывая.

Гореслав снова ко мне потянулся, зашептал что-то. Я наклонилась, прислушалась.

– Как тебя… как мать с отцом тебя называют?

– Лебедью, – проговорила я, и кинулась объяснять. – У нас в роду только меня да прабабку так обозвали. Всех иных по-простому: Несмеянками, Некрасами. Я поначалу обижалась, дескать, почему птицею нарекли, а потом привыкла…

– Лебёдушка… моя… белая…

Он назвал, – а я полетела. Будто крылья за спиной распахнулись. Ударили по воздуху – и вот она земля подо мной: реки, поля, луга заливные. Подле озера город большой, я такого прежде не видела. Вежи дубовые вздымаются, людей уймища, лодьи по водной глади скользят. У леса на пригорке дом на каменной подклети. Дядька Малюта на лавочке сидит, Поганко рядом, Добрыня. В стороне у амбара Гореслав стёсывает с люльки последнюю стружку. Он смотрит на меня, поднимает люльку над головой, хвалится…

Я провела ладонью по его голове, сглотнула слезу и сказала твёрдо:

– Моране тебя не отдам. Ты мой только, – и повернулась к Поганку. – В суме найди тряпицы чистые и настой маковый. И слюни утри, помогать будешь.

А во времена то было давния – во времена давния да тяжёлыя.

А и шёл Змей Тугарин землю зорить – землю зорить да землю Родныя.

А и плакала земля под его стопой – под его стопой да стопой чёрныя.

А и люди плакали слезами горкима – слезами горкима да слезами кровавыма:

Ай не бывать над землёю Яру-солнышку – Яру-солнышку да ненаглядному!

А и жил тогда славный молодец – славный молодец да Святогор-богатырь…

– Всё, бабушка, хватит! Надоели мне твои басни! – я топнула ножкой и обиженно поджала губы. – Только и разговоров что про богатырей могучих да молодцев славных. Да про всяких там гусляров-пахарей. Надоело!

Бабушка устало вздохнула, поставила корзину наземь, присела на пенёк. Стряхнула с понёвы иголки сосновые, сложила руки морщинистые на коленях… Сколько же годков ей? Ещё на Купалу матушка сказывала, что видела она князя Вышезара дитём неразумным, а князя того уж лет тридцать нет. Ушёл он к Сварогу и пьёт с ним сурью в чертогах его в Сварге. И сама она мне не бабка, и матушке моей не бабка. Прапрабабка, кажется… Так сколь годков ей, если до сих пор в лес по грибы-ягоды ходит и меня, молодую, вперёд себя не пущает?

– Вот что, Дарёнушка, соплива ты мне указывать. Мамка твоя взялась было…

– …и с батюшкой повстречалась! – дерзко вставила я. Мне хоть и седьмой годок всего, но я уже смелая девка, и бабке своей перечить не стесняюсь. Правда, бабка всякий раз пальцем грозить начинает и слова бранные на меня шлёт. Ну да хоть за ремешок не берётся. А бранится – так пусть ей, мне с бранных слов щей не хлебать.

– Вот что, Дарёнушка…

– Да будет тебе, бабушка, – отмахнулась я. – Только и знаешь ругать меня да девкой несмышлёной хаять. А я уже большенькая! Пойдём лучше обратно. Дажьбог на пол дня выбрался, мамка, поди, стол накрывает. Нечто тебе горячей похлёбки не хочется?

По глазам её я видела, что хочется. Бабка улыбнулась, потрясла пальцем, но встала и корзинку подняла. Вот и ладушки. Я тоже подхватила своё лукошко, и мы потопали по лесной тропинке к дому.

Дом наш стоит на пригорке в виду славного города Ладоги, что на реке Волхове. Дом хороший, на каменной подклети, с высоким теремом под четырёхскатной крышей. Многие ладожане ратовали на этом месте строиться, да не многим сие по силам пришлось, только нам, а всё потому, что батюшка мой воеводой при князе ладожском состоит, и за то ему честь особая.

Семья у нас большая: матушка с батюшкой, деда Малюта, два брата моих старших, коровы, куры, гуси и кошка Мурка. Раньше ещё пёс был по имени Добрыня, но он недавно помер, потому что пёсий век короток, короче людского. Я его часто вспоминаю и очень скучаю по нему. А ещё есть ромей. Дикий. Воет ночами, сволочь, никакой управы на него нет! Он у нас вместо собаки на цепи сидит. Соседи первое время говорили, дескать, что ж вы живого человека на привязи держите? А мамка в ответ: убить нам его теперь что ли? А на цепь посадили, стало быть, есть за что. Было время – деда Малюта рассказывал – когда ромей этот много зла людям сотворил, даже батюшку моего едва не зарезал. Боги Светлые его наказали, разума лишили, а мы по доброте душевной его к себе жить взяли. Правда, пытались отпустить как-то: гнали со двора палкой, в лес отводили, но он каждый раз назад возвращается. И кусаться начинает. Поэтому на цепи и сидит.

Ну и Дажьбог с ним. Ромей он и есть ромей. А вот батюшка мой из северян, матушка из радимичей, а соседи нас русью величают. Я сначала думала, что это из-за моей косы, ибо она у меня самая что ни на есть русая. Но деда Малюта объяснил, что русами кличут тех, кто более остальных свою землю любит, и неважно при этом северянин ты, радимич, голядь лесная, булгарин волжский или германец, из неведомых краёв к нам жить приехавший – всех нас любовь к родной земле – Родом заповеданной – соединяет, и за неё мы животы свои положить готовы. Я тоже ох как готова, только матушка меня далее лесной опушки не пускает, а там живот класть покамест не за что. И вообще, у нас тут тихо, ни разбойников, ни наворопников. Князь ладожский крепко свою землю держит, и баловать никому не позволяет.