Голодный город. Как еда определяет нашу жизнь - Кэролин Стил

В основе каждого торжественного угощения лежат жизнь, смерть, жертва и возрождение — вечные темы любой религии. Независимо от того, верим ли мы в Бога или в богов, или не верим вообще, эти темы возникают всякий раз, когда мы садимся за стол. В каждой культуре существуют свои застольные ритуалы, но все их многообразие бледнеет по сравнению с куда более удивительным сходством между ними. Ритуалы еды преодолевают границы доктрин, мифов и верований, они несут в себе более глубокие смыслы, касающиеся самой жизни. Нет ничего, что красноречивее говорило бы о нашей основополагающей общности; о том, что это в конце концов такое — быть человеком.

ТОВАРИЩЕСТВО

Мы — всеядные животные, а это значит, что ритуальное со-трапезничество уходит корнями глубоко в нашу историю. Нашим предкам — охотникам и собирателям — нужно было найти способы поровну делить добытое мясо, и чувство товарищества тех давних трапез до сих пор отзывается эхом в нашем сознании. Хотя современный образ жизни ведет к тому, что мы все чаще едим в одиночку, в целом нам все же больше нравится делать это в компании других людей.

Мало где чувство товарищества проявляется столь же наглядно, как в совместной трапезе. Сами корни слова «компания» (лат. сит — «вместе» npanis — «хлеб») говорят о том, что тот, с кем мы делим пищу, скорее всего, является нашим другом или скоро им станет. Когда мы едим в компании друзей, мы становимся значительно счастливее, отдаваясь первобытному чувству, которого сами почти не осознаем. В финале «Рождественской песни» Чарльза Диккенса семья Боба Крэтчита готовится полакомиться гигантским гусем, которого неожиданно прислал его злобный, но раскаявшийся работодатель Скрудж. Следя за этой трогательной сценой, волей-неволей испытываешь уверенность, что в будущем Крэтчитов ждет счастье, да и вообще в нашем мире все обстоит хорошо. Такие чудесные ужины — что выдуманные, что подлинные — глубоко влияют на нас, задавая образец, с которым мы сравниваем любые другие трапезы.

Мы с незапамятных времен едим вместе с самыми близкими, но любой, кто вырос в большой семье, подтвердит: у такой трапезы есть правила, которым нужно учиться. Сдержанность за столом — навык, который дает нам не природа, а воспитание, и у детей часто возникает соблазн отобрать друг у друга самый сочный ломоть говядины или самый большой кусок пирога. Понаблюдайте, как питается львиный прайд, и вы поймете, что призваны маскировать нормы приличия. Естественное состояние диких зверей — голод, и природный инстинкт требует его удовлетворения. Когда хищники совместно поедают добычу, они осторожны, но торопливы, так что «львиная доля» достается самым сильным животным. Это не означает, что у животных нет весьма изощренных способов дележа пищи (они есть) или что животные-родители не обделяют себя едой, чтобы прокормить потомство (они это регулярно делают). Но в животном мире право на еду, как и право на самку, обычно зависит от того, насколько убедительно особь демонстрирует свою силу. Подобный подход к дележу пищи, хоть он и полезен для ускорения дарвиновского естественного отбора, вряд ли назовешь цивилизованным. Тем не менее его принципы подспудно присутствуют и в жизни людей.

В статье «Социология трапезы», опубликованной в 1910 году, социолог Георг Зиммель затронул вопрос о первобытных основах совместного приема пищи18. Голод по необходимости сводит людей вместе в определенные моменты и в определенном составе, делая совместную трапезу самым мощным упорядочивающим механизмом в обществе. Включение или невключение в круг сотрапезников определяет социальный статус, но любезности за столом — лишь покров, скрывающий истинный мотив трапезы: удовлетворение эгоистических потребностей. Независимо от того, согласны ли вы с несколько мизантропической точкой зрения Зиммеля, не приходится сомневаться: в человеческом обществе влияние и статус во многом определяют, чем, когда, в каком количестве и вместе с кем вы питаетесь. Уже то, что человек участвует в застолье, свидетельствует о его определенном положении: чтобы кто-то мог есть, кто-то другой должен готовить; чтобы одни сидели за столом, другие должны подавать. Любая трапеза, даже самая скромная, предусматривает некую иерархию, в рамках которой едоки имеют более высокий статус, чем те, кто им готовит и прислуживает. Поскольку приготовление и употребление пищи играют в общественном устройстве взаимодополняющие роли, социальные и гендерные отношения, царящие на кухне, отражаются — в перевернутом виде — за столом. Есть нужно всем, но в истории застолья, как и общества в целом, тон всегда задавали мужчины, и притом влиятельные.

Племенная суть застолья была абсолютно ясна задолго до того, как Брийя-Саварен сделал свое самое известное наблюдение: вы — это то, что вы едите19. Мы созданы природой так, чтобы ощущать общность с теми, с кем мы делим трапезу, и считать чужаками тех, кто ест по-другому. Разграничивающий, разделяющий потенциал еды становится очевидным, если вспомнить, как часто один народ использует ее в оскорбительных прозвищах для другого: «лягушатники», «колбасники», «пожиратели ростбифов» или «лимонники». Особенно наглядна в этом смысле последняя кличка, данная американцами и австралийцами англичанам — она связана с существовавшим на британском флоте обычаем держать на кораблях запас лимонного сока для борьбы с цингой. Ритуалы, связанные с едой, всегда были неотъемлемой частью жизни моряков как для повышения морального духа, так и для поддержания социального и боевого порядка на кораблях. В XIX веке, к примеру, расчеты корабельных орудий ели вместе за складными столами, располагавшимися прямо между их пушками; артиллеристы по очереди носили из камбуза провиант на всю компанию. Чувство товарищества, естественно возникающее за трапезой, напрямую влияло на боеспособность корабля: люди, привыкшие обедать вместе, эффективнее взаимодействовали в коллективе и были скорее готовы погибнуть плечом к плечу.

Способность совместной трапезы формировать связи между людьми придает особое значение ее контексту. В этой связи возникает ряд вопросов, не касающихся непосредственно еды. Есть ли у застолья некая «цель», кроме как просто накормить присутствующих? Кому разрешено в нем участвовать? И, наконец, за чьим столом собрались люди? Ответы на эти и им подобные вопросы объясняют значение еды в обществе. В Древней Греции богом гостеприимства был сам Зевс, и самым чудовищным преступлением считалось вероломство по отношению к гостю. Участие в дружеском застолье — Ксении — связывало хозяина и гостя почти родственными узами: даже их потомкам запрещалось скрещивать оружие в бою20. Именно поэтому описанная Гомером гибель

Агамемнона после возвращения с Троянской войны казалась современникам особенно ужасной. Герой был убит за собственным столом трусливым любовником его жены Эгистом: составив заговор против своего старшего соперника, тот устроил для него пир и напал на царя, пока тот ел21.

Совместная трапеза — это прежде всего социальный инструмент: его можно применить на благо и во вред, во имя дружбы или ради предательства. Как это ни парадоксально, из всех застолий проще всего такой расшифровке поддаются как раз изощренные торжественные банкеты вроде тех, что проводят лондонские инны. Как бы ни были причудливы их ритуалы, главная цель тут ясна: укрепление престижа, традиций и спаянности корпорации. Социальная динамика частного гостеприимства сплошь и рядом куда менее однозначна, о чем свидетельствует и этимология слов «хозяин» и «гость». Оба они происходят от индоевропейского ghostis («незнакомец»), и оттуда же заимствовано латинское hostis («чужак, враг»), а от последнего — корень английского слова hostile («враждебный»)18. Наличие у слов «хозяин» и «враг» общих корней кажется странным, пока не вспомнишь, что именно гостеприимство создает связи между людьми и может сделать незнакомцев — и потенциальных врагов — друзьями.