Повседневная жизнь Венеции во времена Гольдони - Франсуаза Декруазетт

Однако одновременно с увеличением количества запретов в общественное сознание внедрялся образ весьма неоднозначный — образ «почтительной проститутки». В 1566 г. был составлен каталог двухсот «самых выдающихся и почтенных куртизанок»[465] с адресами и тарифами. Издатель его попал в тюрьму, однако каталог тайно циркулировал и пользовался большим спросом, сыграв немалую роль в популяризации среди путешественников этих, по выражению де Бросса, «услужливых телес». Наряду с зрелищем благородных девственниц к услугам Генриха III была дорогая куртизанка Вероника Франко, писательница и поэтесса, сделавшая предметом торга не только свое прекрасное тело, но и блестящий ум: она одаряла клиентов утонченными удовольствиями не только плотскими, но и интеллектуальными. Так как же относиться к куртизанкам? Это вопрос пропаганды и дипломатии.

Остроумцы не преминули заметить такое противоречие. «Слава и всеобщее изумление, достойное вечности», «врата ада, дорога нечестия, образец непостоянства» — так рассуждали о венецианских куртизанках в 1607 г. два персонажа в исполнении актера Франческо Андреини: капитан из «Адской долины» и его слуга.[466] Под пером Бузенелло, привыкшего вращаться в кругах интеллектуалов-либертенов и прочих возмутителей спокойствия, торжество Поппеи носит и это главное — отрицательный характер: куртизанка становится символом проституции у власти и проституции власти. Через год после Бузенелло Ферранте Паллавичино, утверждая, что проститутки не более опасны для мужчин, чем война, и уподобляя недостатки их профессии недостаткам сильных мира сего, поддерживает оценку своего предшественника.[467] Амло де ла Уссе, громивший венецианский деспотизм, видит в куртизанках «пиявок, которых прикладывают к наиболее полнокровным частям государственного тела; пиявки эти заодно сосут соки и из иностранцев». Паллавичино уверен, что девицы эти пользуются негласной поддержкой Сената, которому выгодно держать молодых нобилей в состоянии праздности, дабы в головах у них «не завелись пагубные мысли».[468] Спустя век «общественная» функция проституток меняется; теперь они посещают казини нобилей, ведущих крамольные политические речи. К примеру, для инквизиторов, отдавших в 1762 г. приказ арестовать Анджело Кверини, его знакомство с куртизанкой свидетельствует о его неблагонадежности. В ряде донесений подчеркивалось, что «до семи часов утра Анджело Кверини находился со своим другом, кавалером Джустиньяни, посланником в Риме, в компании Джулии Преато, прозванной Чистильщицей, супруги Франческо Учелли, чрезвычайного нотария при Канцелярии дожа».[469] Эта Чистильщица в прошлом была знаменитой куртизанкой, с которой в ранней юности, а именно в 1741 г., был знаком сам Казанова. Ее прозвище перешло к ней от отца, занимавшегося очисткой каналов.[470]

Итак, Венеция сохраняет приобретенную ею репутацию города, где процветает проституция. Образ венецианской куртизанки, сколь бы он ни был двойствен, непременно присутствует в воображении путешественников. Почти все они включают в свое описание Венеции главу, где по достоинству оценивают исключительное очарование и талант этих дам и непременно рассказывают об одном из приключений — удачном либо неудачном — с одной из них. Венеция не способствует сохранению добродетели, замечает Монтескье, сумевший в этом убедиться на собственном опыте. Даже Руссо поддается искушению: смущенный, беспомощный, исполненный угрызений совести, он тем не менее пускается во все тяжкие, ибо, по его словам, в Венеции во всем, что касается женщин, воздержание просто невозможно. В конце концов он привязывается к молоденькой девочке и решает воспитать ее на свой манер. В те времена такая практика существовала. Миф о прекрасных венецианских куртизанках столь живуч, что будущий император Иосиф II во время одного из своих визитов, вспоминая о милостях, оказанных Генриху III, также пожелал воспользоваться любезностью красотки на одну ночь.

Но женщины меняются. Путешественники начинают замечать, что девицы стали менее красивы, менее податливы, менее чистоплотны и в целом малочисленны. На самом деле меньше их не стало — напротив, число их неизмеримо возросло, а активность давно выплеснулась за рамки Кастеллетто; просто пропасть между различными слоями «публичных женщин» стала значительно глубже. Проститутки (meretrici) стали преобладать над шикарными куртизанками (cortigiani). Количество мелких проституток, с XVI в. обитавших в Ка Рампани возле Кампо Сан-Поло, в центральных районах под галереями Сан-Марко, а на окраинах — возле Санта-Маргарита и Санта-Тринита в Кастелло, значительно увеличилось.[471] Инквизиторы отмечают, что проститутки стали дерзкими и наглыми, в жаркие часы они не стесняются появляться голыми у себя на балконах, гуляют «с обнаженной грудью», хватают прохожих за полы плаща и склоняют к греху, преследуют иностранцев, заходят вместе с ними в кафе и там, в отдельных кабинетах, развлекают их. Большинство девиц состояли «на службе» у какой-нибудь бывшей проститутки, вновь вернувшейся к прежнему ремеслу; иногда роль сводни исполняла мать девицы; те, что были на содержании у своих любовников, обычно жили в специально снятых для них квартирах. У проституток не было отпусков и выходных, за исключением дня Страстной пятницы. Прачку Смеральдину из комедии Гольдони, трудолюбивую и, в сущности, честную девушку, на путь проституции толкает собственный брат Труффальдино, любитель набить брюхо, не утруждая себя работой; он уговаривает ее «спину гнуть меньше, а зарабатывать больше», отвечая на заигрывания богатых господ. Подобные уговоры, несомненно, являются отражением экономического кризиса.[472] В таком же положении оказывается и Чеккина из интермедии «Обман», иностранка, живущая подаянием и чем придется: разорившийся брат уговаривает ее стать проституткой на площади Сан-Марко, тем самым намекая, что на этом можно заработать деньги. С опасной скоростью стали распространяться и венерические заболевания (Руссо, без сомнения, имел все основания опасаться их), а сатирические поэты не преминули заявить, что в Венеции «умирали на всем скаку… по причине чумы, поразившей всю страну, не разбирая ни пола, ни звания… чума эта — французская болезнь».[473]