Булатный перстень - Дарья Плещеева

— Как это — нет? Всюду смотрели?

— Всюду, барыня-голубушка, — отвечала приставленная к Мавруше красавица Павла. Она по натуре была честна, и мало ли, что с прежним хозяином проказничала, у Александры вела себя пристойно, коли сказала «всюду» — так оно и было.

— На конюшие? Может, Мавреньку утешает?

— И там нет, и на чердаке нет.

— Матушка-барыня, беда! — заголосила на поварне Авдотья. — Я сига на окошко выставила, на минутку всего, во двор блюдо свалилось! Как ветром сдуло! И кошки его жрут!

Александра поспешила на поварню — смотреть, что сию минуту может быть сервировано, кроме злосчастного сига. И мысли о Поликсене оказались вытеснены напрочь.

Поев, Нерецкий затосковал.

— Что случилось, Денис? — спросила Александра. — Что тебя смущает?

— Я должен идти домой… то есть сходить домой, ненадолго… совсем ненадолго!.. — выпалил он, словно испугавшись беспокойства Александры. Да и было чего — когда она сдвигала черные брови, лицо делалось не задумчивым, а опасным.

«Так, — подумала Александра, — вспомнил о сожительнице! Долгонько вспоминал! Стоило бы проверить, чьи чары сильнее…»

— А надо ли? — спросила она. — Тут у тебя все необходимое есть. Завтра пошлем моего Гришку, ты дашь ему ключ, он твое имущество соберет и принесет.

— Нет, нет… — твердил Нерецкий. — Нельзя… прости…

— Да за что же? — Александра прижалась к его плечу. — Чем ты мне грешен?

— Ох, много чем…

— Ну так скажи. Может, твой грех тебе лишь мерещится?

— Нет, Сашетта, не мерещится.

— Послушай, коли ты любишь меня, — мы с любой твоей бедой управимся. Я уже почти отыскала ту кормилицу, что приставили к тому младенцу. Это дело двух дней — встретиться с ней и раздобыть твое письмо.

— Неужто?

— Да я только этим и занималась, пока ты ездил в Москву! Я же обещала!

— Ты — чудо, ты мой ангел-хранитель…

Александра поняла, что ее избранник вот-вот заговорит о нерушимой преграде.

— Просто я люблю тебя. А ты — ты любишь ли меня?

— Я тебя люблю, — очень отчетливо произнес он, — только тебя, но я должен тебе признаться… Есть другая женщина, я жил с ней и не могу ее бросить… вот так…

Он сказал «не могу бросить», но Александра услышала «придумай что-нибудь, чтобы мне с ней расстаться».

— Нет, конечно, — кивнула она, — мы что-нибудь придумаем… — При этом она отлично сознавала, что придумывать придется ей самой.

— Я страшно, безумно виноват перед ней… Я не должен был ее губить…

— Как это было? — помолчав, спросила Александра.

— Она прибежала ко мне ночью, бросилась на шею, плакала, говорила о своей любви, и я… я не мог устоять… — признался Нерецкий. — Ведь и я был влюблен, страстен…

Александра вздохнула — такая мужская логика была ей понятна, однако сложно было сочинить оправдание для любимого, и это ее раздражало.

— А потом?

— Потом я хотел с ней повенчаться, нас отказались венчать — на том основании, что мы по крови дальняя родня. Мне и на ум это не шло, я привык, что в Италии и кузенов венчают…

— Значит, напрочь забыл, что ты — в России, и что она твоя родственница? — изумившись, спросила Александра. — Думал, что если хорошенько попросишь священника, то он сжалится и обвенчает?

— Ни на что я не надеялся… Думал — Господь милостив…

— Понятно.

— Нет, Сашетта, милая, все бы как-то образовалось! — видя, что любимая хмурился, закричал Нерецкий. — Я бы уехал обратно в Италию, увез бы ее с собой! Не мог же я ее везти такой… не совсем здоровой!.. Но я встретил тебя — и понял, что могу любить только тебя. Она — дитя, она влюбилась в первого, кто ей показался привлекательным, и это чувство — оно не любовь, поверь мне, ей только почудилось, будто любит! А ты… твоя любовь… ты для меня — все, весь мир, понимаешь?

Она покачала головой. Нерецкий не лгал — он, возможно, никогда не лгал, просто им владели прекрасные порывы, как маленьким Павлушкой…

Александра покрутила железный перстенек на пальце. Он все же был великоват для среднего, а носить кольца на указательном она не любила.

Нерецкий сник, повесил голову, потом нерешительно коснулся пальцами руки Сашетты, словно бы слова уже иссякли и лишь прикосновение могло молить о прощении.

У него были красивые длинные пальцы музыканта, в каждом их движении жила мелодия — и вдруг в голове Александры зазвучал прекрасный голос, грустнейший романс, трогательный до слез: «Я тебя, мой свет, теряю, ах, нет сил беду снести, я еще, душа, не знаю, как сказать тебе «прости»… — романс, который пел Нерецкий в гостиной Ворониных.

Когда начинаешь прислушиваться к звучащим в голове голосам, они тают, уносятся, музыка распадается на гаснущие ноты, и тщетна погоня — остается лишь острая тоска; чувство это редко посещало Александру, и вот сейчас оно проснулось, а способ борьбы с ним был один — принять твердое решение. Это решение сперва все состояло из одного слова «нет». И слово означало: нет, я тебя не брошу, не брошу никогда, прочее как-то образуется.

— Ты беспокоишься о ней? — спросила Александра.

— Да. Я должен ее навестить…

— И сказать ей правду?

— Но я не могу…

«Ну что же, — подумала Александра, — очевидно, и это придется сделать ей. А может, и не придется. Гришка-то доносил, что эта несчастная еще не появлялась. Впрочем, могла и появиться — у любовниц порой не в меру развито чутье…»

— Твой дорожный редингот сейчас девки пытаются отчистить. Через час, думаю, управятся, и ты пойдешь на Мещанскую. А твои вещи останутся тут. Ведь это будет правильно?

— Да, это будет правильно, — произнес он с обреченным видом. — Я важные письма привез, вели девкам, чтобы не распаковывали мой багаж… не дай бог, обронят…

— Побудь тут, я схожу, распоряжусь.

Но распорядилась Александра вовсе не о чистке редингота и не о письмах. Она велела Фросе тихонько вынести из гардеробной и положить в девичьей свой маскарадный костюм.

Маскарады были любимым развлечением петербуржцев. Во-первых, это были придворные маскарады, в которых всякая маска имела на себе бриллиантов на десять тысяч и более рублей. Во-вторых, как оно обычно бывает, придворная мода перекинулась на город, и появились так называемые «вольные дома», где было не в пример веселее, и даже сама государыня езжала туда замаскированной, в чужой карете, сопровождаемая приятельницей своей, камер-фрейлиной Протасовой, и господином фаворитом — тем, кто на ту пору бывал к ней приближен.

Были также маскарады в увеселительном саду Нарышкина на Мойке, билет туда стоил рубль. Были в Большом Каменном театре, где для этой надобности поднимали пол в партере, так что вместе со сценой получалась огромная зала; по сторонам ее были устроены комнаты для картежных игроков, лавки, где продавалась маскарадная галантерея — плащи-капуцины, маски, перчатки, — помещения, где сервировали ужин, который следовало заказать заранее у господина Надервиля, содержателя французского трактира «Париж».