Месье Террор, мадам Гильотина - Мария Шенбрунн-Амор

XXXV

УЖЕ В ПЕРВЫЕ ДНИ после «славной термидорской революции» в Конвент потекли сотни поздравительных адресов от секций, муниципалитетов, клубов, народных обществ и армий. Якобинцы разбежались, а их клуб, этот «непобедимый бастион Революции», попросту заперли на ключ. Коммуну объявили вне закона.

Ликования переполняли газеты и брошюры. Передовицы пылко клеймили «нового Кромвеля», «нового Каталину», «деспота» и не жалели жутких деталей, описывая преступления Робеспьера. Образумившиеся депутаты-монтаньяры единодушно возмущались обманувшими их комитетчиками, называя их «заговорщиками» и «угнетателями народа», а Неподкупного называли тираном и душителем свободы, чьи преступления заставили потускнеть убийства Варфоломеевской ночи.

Плебс торжествовал, и призывы «Долой максимум!» были оглушительнее и восторженнее прежних криков «Да здравствует республика!». Но власть тут же вознамерились захватить еще более радикальные сторонники террора, чем прежние комитетчики. От имени победившего Конвента они начали расправу с теми, кого теперь называли «охвостьем Робеспьера». Уже на следующий день после переворота на площади Революции творилась настоящая бойня – там отрубили головы еще семидесяти активистам парижских секций.

ЕДИНСТВЕННОЙ ПОЛЬЗОЙ ОТ свержения комитетчиков оказались выписанные Тальеном паспорта. Василию Евсеевичу это представлялось вполне достаточным. Но не Александру. Корабль революции остался без кормчего, и каждого больше заботило не быть выкинутым за борт, нежели довести судно до твердого берега. И потому через три недели после переворота, девятнадцатого августа тысяча семьсот девяносто четвертого года, точнее, второго фруктидора II года, Воронин-младший снова сидел в первом ряду галереи для публики в зале Конвента.

На трибуне член Комитета общественного спасения Барер настаивал, что есть лишь один способ преодолеть все еще угрожающие свободе опасности – неуклонно продолжать террор. Ему вторил Вадье, призывая к ужесточению режима, а Бийо-Варенн уже обвинял Робеспьера в излишней терпимости и в покровительстве священникам. Избавившиеся от угрозы Неподкупного мерзавцы хотели без помех уничтожать всех неугодных.

Но им возражали Тибодо, Турио и прочие уцелевшие дантонисты. Эти, напротив, требовали амнистии, милосердия и упразднения Революционного трибунала. Болото, как всегда, выжидало.

На трибуну вскарабкался неуклюжий Жак-Луи Давид, обвел зал взглядом и застыл, заметив Александра. Тот не позволил ему прийти в себя, тут же вскочил и во всю силу легких исступленно заорал:

– Правосудия! Правосудия! Мы обещали коммунам положить конец режиму террора!

Его крик словно распахнул ворота: со всех сторон посыпались возгласы поддержки, и уверения растерявшегося Давида в том, что он был грубо обманут Робеспьером, потонули в шуме. Под предводительством Воронина зал скандировал:

– Правосудия! Правосудия! Конец террору!

– Правосудия? – вскочил якобинец Луи-Жозеф Шарлье. – Да, для патриотов! Но террор для аристократов!

Воцарилась тишина. Депутаты переглядывались. Аристократы так давно воспринимались людьми вне закона, да и вообще не считались людьми, что никто не смел заступиться за них.

Только Александр снова вскочил со своего места на галерее и, потрясая кулаками, зычно воззвал:

– Спасем Францию от утопии! Правосудия для каждого! Правосудия для всех!

И такое множество голосов подхватило его крик, что, казалось, рухнет потолок. Больше никто не решался защищать самого ужасающего преступника революции – месье Террора.

Окровавленная, измученная Франция приходила в себя.

XXXVI

– ДОРОГАЯ МАДАМ НОДЬЕ, в последний раз беру ваш хлеб равенства. Мы с дядей уезжаем. Кажется, надолго. Спасибо. Непременно. Я пришел оплатить счет и попрощаться. Всего вам лучшего, дорогая Розали. Одолжите мне Мартина, пусть поможет донести корзину.

Парень не шел, а тащился. Голову опустил, сгорбился. Александру никак не удавалось поймать его взгляд, на вопросы юноша упорно не отвечал.

У порога Воронин забрал у него корзину, крепко тряхнул за плечо:

– Мартин, ты не сможешь жить с этой ношей.

XXXVII

ИЗ ТЮРЬМЫ ГАБРИЭЛЬ вышла рука об руку с Терезой.

У ворот Ла-Форс толпились родные и зеваки. Освобожденных приветствовали ликующими криками. При виде мадам Кабаррюс кто-то крикнул:

– Смотрите, это сама Тереза! Нотр-Дам де Термидор!

Остальные подхватили это прозвище. Слухи о ее письме Тальену и о том, что ради нее бывший проконсул сверг комитетчиков, уже распространились по Парижу. Тереза стала Богородицей термидора. Всех так захватил этот подвиг любви, что померкли даже преступления Тальена в Бордо. Зато теперь охотно и вслух вспоминали, скольких людей спасла своим заступничеством мадам Кабаррюс.

Тереза действительно была доброй женщиной. Предложила Габриэль поселиться у нее в снятом Тальеном особняке в Шайо, и та согласилась. Своего угла больше не существовало, родных не осталось. Совместное заключение, общие надежды и усилия сделали Терезу близким человеком. К тому же мадам Кабаррюс сразу превратилась в самую модную женщину Парижа.

Дом оказался великолепным, однако внутреннее его убранство уже ничем не напоминало прежнюю позолоченную роскошь Версаля. За годы революции изменились не только люди, законы и представления, обновились даже вкусы. Повсюду стояли алебастровые вазы с рисунками из древней мифологии, курительницы с подставками в виде грифонов, сфинксов или орлов, столики-треножники, кресла без спинок со скрещенными ножками, длинные кушетки с одним подлокотником и прочие древнеримские предметы, возникшие в сегодняшнем Париже благодаря картинам Давида.

– Купаться, первым делом – купаться! Мне надо смыть с себя Ла-Форс!

Тереза отдала приказания, и слуги помчались готовить ванну. Габриэль словно попала в рай или вернулась в собственную юность.

Выкупавшись, женщины закутались в простыни и отправились в гардеробную выбирать одежду. Тереза открывала сундуки, выбрасывала из них переливающиеся золотом парчовые, бархатные и муслиновые юбки, узкие расшитые корсажи и необъятные пышные роб а-ля франсез, роб а-ля англез и прочие платья со шлейфами, словно сошедшие с картин Ватто.

Все эти достойные королевы одеяния мадам Кабаррюс откидывала:

– Это дореволюционное старье никуда не годится. Мы больше не будем наряжаться как при дворе Людовика XVI. Никаких фижм, панье, корсетов и париков. Я хочу что-то совсем иное. Я хочу чувствовать себя римлянкой, нимфой. Пусть все видят мое тело, мои ноги.

Выудила узкие полупрозрачные длинные рубашки из тончайшего льняного полотна:

– Туники! Это то, что надо.

Габриэль по примеру Терезы заколола струящуюся ткань на плечах камеями, красиво задрапировала складки. Все-таки отвратительный Давид изменил мир и даже жертв революции заставил следовать революционным идеалам: из зеркала на мадемуазель Бланшар смотрела благородная патрицианка – точно такая, какую художник так часто рисовал с нее.

ДОМ МАДАМ КАБАРРЮС вскоре заполнился красивыми, модными, полезными и услужливыми людьми. Тальен был победителем, ему прочили власть, к нему стекались сторонники, друзья, прихлебатели, единомышленники, представители столичной богемы. А Тереза властвовала над Тальеном. В считаные дни вокруг Богоматери термидора образовалось общество избранных: ее салон заполнили новые влиятельные персоны, а близ них вились привлекательные модницы и очаровательные модники – марвейёзы