Потерянная принцесса - Алина Немирова

Он, похоже, достойный друг и доблестный враг, однако у него свои виды на будущее бейлика, тем более султаната. Тут уж и вправду надо присматриваться друг к другу много лет. Которых не будет.

Значит, и те куда более умеренные планы на союзничество, что лелеет Великий магистр, окажутся сорваны – а тогда Тартар получит дополнительный шанс. Нет уж. Не бывать такому!

Эта мысль стала последней каплей – и Лютгер, приостановившийся было на выходе из шатра, решительно шагнул вперед.

Думал, что испытает при этом облегчение, но облегчения не получилось. Видение несбывшегося мира осталось, причиняло боль, саднило, как загноившаяся рана.

Он уже не раз испытывал такую боль телесно и духовно. Что поделать, таковы земные пути. Нет в них совершенства.

Луч солнца ударил в глаза, как вражеский стрелок, метко выцеливший смотровую прорезь шлема. Фон Варен прищурился от его свирепой яркости. А когда снова разомкнул веки, увидел: перед ним стоит весь его отряд.

Не вплотную к шатру, конечно. Кто бы их подпустил? Ближние джигиты берегут покой бейлербея, да и сами христиане Сёгюта исполнены к нему искреннего почтения, у них была возможность сравнить этого владыку с другими. На подобающем расстоянии, и вовсе не прямо напротив входа. Но все взгляды устремлены на Лютгера и жаждут ответа.

Очень трудно в полевом лагере по-настоящему сохранить тайну. Конечно, никто из этих людей не знал, о чем именно говорит Эртургул с тевтонцем, что ему предлагает. Однако догадывались: решается их судьба. Причем не прямым образом – ведь никто во всем мире не заинтересован в ней как в чем-то главном, а уж для тех, кто сейчас обсуждает за шелковым пологом важные дела, она и вовсе песок на сапоге, рябь на воде…

Рыцарь скрипнул зубами от стыда. Протянул руку за поводьями – один из джигитов тут же вложил их ему в ладонь, – но верхом садиться не стал, к своим людям пошел пешком, ведя коня за собой.

Двадцать восемь их было. Двадцать семь держали под уздцы лошадей… неважной стати лошади, и сменных не будет, но несколько вьючных мулов есть, спасибо и на том… Оружие тоже могло бы быть получше, однако и за него надо быть благодарным, очень многие уходили из рабства, оснащенные куда хуже… И Сюрлетта – рядом с Чернышом, драгоценного иноходца ей, разумеется, никто не предложил оставить.

Ее осла левой рукой придерживал за повод один из двадцати семи, в правой у него были поводья собственного коня. Этот человек как-то с самого начала взял над Сюрлеттой покровительство, и она тоже словно бы прилепилась к нему, хотя совсем не похоже, что…

Лютгер вдруг осознал, что думает об этом со злостью – и удивился. Да ему-то что, орденскому брату, рыцарю-монаху! Наоборот, следует радоваться, что один из его братьев – а они тут ему братья все – возьмет на себя часть забот о сестре в долгом и многотрудном пути.

В лицо фон Варен еще не всю братию успел запомнить, по именам тем более. Но спутника Сюрлетты как раз знал. Это был тот самый воин, спешенный при попытке атаковать тартар, которого он вообще первым из сёгютцев разглядел, мельком отметив европейское лицо.

Имя его было Имберт.

Двор крепости, казавшийся прежде таким просторным, теперь как будто сжался – двум сотням людей было тесно в замкнутом контуре стен. Народ Монтальи, окруженный цепью стражников епископа, ждал объявления своей участи. Загорелые лица, резкие южные черты, грубая одежда. И загадочное спокойствие.

Лютгер во главе своих шести солдат стоял у ворот, уступив место на ступенях донжона троим клирикам. Отец Теобальд, бледный, выпрямившись во весь рост, держал перед собой крест на длинном древке, словно рыцарский штандарт. Брат Герард ломким юношеским голосом произнес речь:

– Слушайте все! Церковь, основанная святым апостолом Петром, свидетелем жизни сына Божьего Иисуса Христа, не жаждет крови грешников, но лишь их исправления. Мы знаем, что заблудшие есть среди вас. Для них настал час покаяния! Дабы доказать принадлежность к церкви истинной, достаточно каждому произнести внятно священное слово, символ веры.

– Слово это сложено на языке богослужебном, – подхватил брат Симон. – Вам сей возвышенный язык неизвестен, но для правильного понимания я скажу это слово на языке мирском, а вы внимайте и усваивайте!

– Вы знаете меня, а я знаю вас, люди Монтальи! – вступил в дело отец Теобальд, вскинув крест. – Я даю вам торжественное обещание: те, кто приобщится к символу веры, тотчас вернутся к своим жилищам и повседневным трудам. А кто будет упорствовать в заблуждениях лишь потому, что заблуждения эти вы унаследовали от отцов и дедов, – тем предстоит долгий путь и тяжкие испытания. Подумайте хорошенько! Повторяйте слово в слово, пусть клирики не только видят, но и слышат ваше усердие!

Призыву священника кое-кто внял; к нестройному хору верных присоединились новые голоса. Латынь отражалась от стен и возносилась к небу, затянутому знойной дымкой.

– Прекрасно! – умилился брат Симон. – Вы не останетесь без паствы, отец Теобальд!

– Dei gratia, – ответил кюре. – Но это едва треть всего населения. И процедура на том не заканчивается.

– Что вы имеете в виду? – удивился брат Герард.

– Я имею в виду, что пора отделить грешных от праведных и готовиться к походу, – сухо напомнил кюре. – Первым, с вашего позволения, займусь я, а вы отдайте распоряжения бравому сержанту.

Не оглядываясь на монахов, он спустился во двор и громко объявил:

– Все, чьи голоса сейчас вознеслись к Всевышнему, подойдите ко мне! Вы же, промолчавшие, отныне во власти слуг монсеньора епископа. С ними вы отправитесь в путь. Но самые младшие и самые старшие останутся дома. Я, хранитель записей о рождении и крещении, знаю, кому из вас сколько лет, обмануть меня вам не удастся. Выходите все, кому нет одиннадцати и уже исполнилось шестьдесят!

Толпа зашевелилась; Лютгеру показалось, что добрых католиков стало немного больше, чем сказавших «Credo», но он ни с кем своим наблюдением не поделился. Доминиканцы, занятые разговором с сержантом, ничего не заметили.

Больше всего Лютгера поразило то, что «отделение агнцев от козлищ» прошло в полном безмолвии. Обнялись, посмотрели друг другу в глаза – и расстались. Даже дети не плакали.

«Они давно готовились, – отрешенно подумал он, сейчас особенно остро ощущая себя чужаком, северянином, германцем. – Предвидеть, каково будет испытание, не могли, но собирались с духом. Теперь собрать котомки в дорогу им нетрудно…»

Детей-малолеток набралось лишь семеро. Трое мальчиков и четыре девочки. Та самая компания, что так весело резвилась всего пару дней назад. Никому из них и близко не было одиннадцати лет: старшим, судя по виду, от силы сравнялось десять.

Они брели за священником, опустив головы. Алайзетту, самую маленькую, вела за руку Валенса. Ее родители стояли в толпе арестованных. Имберт наблюдал за кружением птиц в небе, видимо, потеряв всякий интерес к окружающему; Сюрлетта, прижав руки к груди, смотрела вслед дочери.