Нова. Да, и Гоморра - Сэмюэл Дилэни

— Ой. — Кейтин вгляделся в луншафт. После паузы сказал: — Семь тонн иллирия, и баланс смещается. Дракон заходит, Плеяды восходят. Внешние Колонии несколько изменятся. Спасибо Эштону Кларку, перемещение рабочей силы уже не катастрофа. И все равно без проблем не обойтись. Где Линкей и Идас?

— Улетели. Получили звездограмму от брата и поехали с ним повидаться, раз уж они во Внешних Колониях.

— С Товией?

— Точно.

— Бедные близнецы. Бедные тройняшки. Когда этот иллирий выплывет и все изменится… — Кейтин щелкнул пальцами. — Никакой больше блажи. — Посмотрел на небо, почти лишенное звезд. — Мыш, мы внутри исторического момента.

Мыш ногтем мизинца выскребал серу из уха. Его серьга сверкала.

— Ага. Я и сам это подумал.

— Куда ты теперь?

Мыш пожал плечами:

— Не знаю, правда. Поэтому попросил Тййи погадать мне на Таро.

Кейтин поднял брови.

— Они с Себастьяном внизу. Их звери разбежались по бару. Перепугали всех до смерти и почти разнесли заведение. — Мыш надрывно заухал. — Ты бы видел. Они только успокоят владельца — и погадают мне. Видимо, опять наймусь штырем. Про шахты теперь думать незачем. — (Пальцы сомкнулись на кожаной сумке под мышкой.) — Еще многое надо повидать, многое сыграть. Может, мы не будем пока разбегаться, устроимся на один корабль? Ты иногда смешной до чертиков. Но у меня к тебе неприязнь вдвое меньше, чем к куче других людей. Какие у тебя планы?

— У меня не было времени их продумать. — Кейтин сунул руки за пояс, опустил голову.

— Что ты делаешь?

— Думаю.

— О чем?

— О том, что я на идеальной луне. Работа завершена, пока можно ни о чем не беспокоиться. Почему бы не осесть, не поработать серьезно над романом? — Он поднял голову. — Но знаешь что, Мыш? Я и не знаю, хочу ли я писать книгу.

— А?

— Когда я глядел на эту нову… нет, после, перед тем как я проснулся и подумал, что проведу остаток жизни в шорах, с кабелями в ухе и в носу, пока у меня с грохотом ехала крыша, я понял, сколько всего не видел, сколько всего не слышал, не нюхал, не пробовал… как мало я знаю про основы жизни, которые ты объяснишь буквально на пальцах. А потом капитан…

— Черт, — сказал Мыш. Голой ногой он смахивал пыль с ботинка. — Ты не станешь ее писать, хотя потратил столько труда?

— Мыш, я бы с радостью. Но у меня до сих пор нет темы. И я только приготовился пойти и ее отыскать. В данный момент я всего лишь неглупый парень, которому есть что сказать, но не о чем рассказывать.

— Ренегадство, — проворчал Мыш. — А капитан и «Птица Рух»? И ты говорил, что хочешь написать про меня. Лады, валяй. И о себе напиши тоже. О близнецах. Ты ж не думаешь, что они тебя засудят? Да они будут довольны как слоны, оба. Я хочу, чтоб ты написал свой роман, Кейтин. Может, я не смогу его читать, но уж точно послушаю, если его прочтешь мне ты.

— Правда?

— А то. В конце концов, ты зашел очень далеко, остановишься — будешь несчастен.

— Мыш, ты искуситель. Я годами хотел только этого. — Кейтин усмехнулся. — Нет, Мыш. Я все еще в основном мыслитель. Последнее странствие «Птицы Рух»? Я слишком хорошо знаю все архетипические паттерны, которым оно следует. Уже вижу, как превращаю его в аллегорические поиски Грааля. У меня не получится описать его иначе — только запрятав внутрь всякого рода мистический символизм. Помнишь писателей, которые умерли прежде, чем успели закончить свои переложения легенды о Граале?

— Эх, Кейтин, это все чушь. Ты обязан об этом написать!

— Чушь вроде Таро? Нет, Мыш. Если я решусь, моя жизнь будет в опасности. — Он снова вгляделся в пейзаж; луна, столь близкая знакомая, на миг примирила его с неизвестностью впереди. — Я хочу. Правда. Только, Мыш, мне с самого начала придется сражаться со множеством проклятий. Может, и получится. Но вряд ли. Единственный способ защитить себя от проклятия, я полагаю, — бросить книгу, не дописав последнее

Два стекла, пространство между ними заполнено землей, ячейки соединены ходами: в детстве у меня дома была муравьиная колония.

Однажды наши четырех-, пяти- и шестилетки соорудили экологариум из шестифутовых панелей оргстекла и алюминиевых уголков. Его поставили снаружи, на песке.

В одном углу налили лужу воды, и сквозь стенку просматривалась подводная жизнь. Иногда кольчатые черви, буря красноватую землю, проходили рядом со стеклом, и тогда было видно несколько дюймов туннеля. В жару оргстекло потело изнутри и покрывалось каплями конденсата. Круглые листики лакмусовых лиан меняли цвет — с голубого на розовый, с голубого на розовый — по мере того, как по небу проходили облака и кислотность светочувствительной почвы едва заметно варьировала.

Дети выбегали перед рассветом, плюхались голыми животами на прохладный песок, подпирали подбородок руками и вглядывались в полумрак, а тем временем красный жернов Сигмы поднимался над окровавленным морем. Песок багровел, и цветы хрустальных растений казались рубинами в тусклом свете гигантского солнца. Вдали на побережье начинали шептаться джунгли, и где-то рассыпался трелями ани-ворт. Дети хихикали, толкались и подбирались поближе.

Потом Сигма-прим, вторая половина двойной звезды, вспыхивала над водой, как бомба-зажигалка, и алые тучи светлели, переходя к коралловому цвету, к персиковому, к розовой пене. Дети к этому времени уже лежали практически друг у друга на голове. Они походили на кучку медных слитков. Их шевелюры выгорели на солнце — даже у двухлетнего Антони, моего старшего, с волосами черными и курчавыми, как бурлящая нефть (он пошел в мать), пушок на спинке, если присмотреться, был белый.

Все новые и новые дети выходили, присаживались на корточки или становились на коленки, прижав нос к стеклу. Они наблюдали, подобно юным магам, как рождаются, растут, зреют живые существа, как порождают себе подобных. Зачарованные делом собственных рук, дети смотрели на чудо, творящееся в живом музее.