Конец эпохи Путина. Записки политолога - Алексей Кунгуров

В истории человечества можно выделить три глобальные социально-экономические формации: первобытно-общинную, базирующуюся на присваивающем типе хозяйства, аграрно-феодальную и индустриально-капиталистическую. Для каждого уклада характерны доминирующий тип хозяйствования, социальные структуры, правящий класс, тип системы управления и уровень системной сложности, которые по мере развития общества повышаются. Мы уже говорили, что развитие общества заключается в накоплении системной сложности. В моменты формационного перехода общество осуществляет и так называемый сложностный скачок, то есть форсированное накопление социальной системной уровня сложности.

Что есть системная сложность, можно рассмотреть на примере любого социального института или ресурса. Скажем, в первобытном обществе система коммуникаций была крайне примитивной, людям достаточно было троп в лесу, порой звериных, да рек, по которым плавали на долбленых лодках. Позже появились дороги, по которым можно ездить. Интересы торговли потребовали создания караванных путей с соответствующей инфраструктурой. Бассейны рек были объединены системами каналов и шлюзов. Трансконтинентальная торговля формировала сложную систему океанских коммуникаций с портами, маяками, верфями, логистическими центрами и военными базами. Почти 200 лет насчитывает история железнодорожного транспорта, более 100 лет человек плавает по пятому, то есть воздушному, океану. Сегодня в нашу жизнь входят беспилотные транспортные средства, дело ближайшего будущего — сверхбыстрые перевозки грузов и пассажиров с помощью ракетной техники. Точно так же усложнилась любая сфера человеческой деятельности.

Главный показатель социального развития — наращивание сложности системы управления. Выше уже приводился пример фашистских режимов 20–30-х годов прошлого века, когда бурный технический и экономический прогресс сочетался с архаизацией управленческих структур, откатом их на уровень предшествующей формации. Именно это и становилось причиной их гибели. 10 лет назад вышла любопытная книжка Игоря Бощенко и Максима Калашникова «Будущее человечество», в которой детально рассмотрена эволюция систем управления. Авторы отмечают странную на первый взгляд закономерность: каждое следующее поколение управляющих систем показывает стратегическое преимущество перед предыдущим, но при этом проигрывает его тактически.

Особенно ярко это свойство проявилось в военном деле. Гитлеровская Германия, вернувшаяся к средневековой самодержавной модели управления, показывала явное преимущество в тактике, в осуществлении блицкрига (малой победоносной войны) над США, Британией, СССР, имеющим коллегиальные (распределенные) системы управления. Однако Третий рейх безнадежно проигрывал своим противникам в стратегии, поскольку эффективное осуществление стратегических замыслов требует гораздо большей «вычислительной мощности» управляющих центров и координации множества управляющих звеньев, то есть для этого система должна обладать большей сложностью.

Сегодня мы видим ровно то же самое: архаичное по своей структуре, скроенное по средневековым лекалам Исламское государство демонстрирует неоспоримое тактическое преимущество над своими противниками в лице США, России, Ирана и их сателлитов. Мосул был взят игиловцами за сутки, всего примерно тысяча боевиков обратила в паническое бегство две дивизии иракской армии. Для того чтобы отбить город, силам коалиции потребовалось несколько месяцев, концентрации громадных сил и расход колоссальных ресурсов. Потери коалиции не просто многократно превысили урон, нанесенный противнику, они превысили численность самих сил ИГ, оборонявших Мосул. Схожую ситуацию мы наблюдаем в Рамади, Фаллудже, Эль-Бабе, Ракке, Дэйр-эз-Зоре, Пальмире. Терпя стратегическое поражение, игиловцы продолжают повсеместно демонстрировать тактическое превосходство над врагом.

Это не исключение из правил, а правило. Точно так же ни СССР, ни США не смогли справиться с дикарями-моджахедами в Афганистане (в XIX веке это безуспешно пыталась сделать Британская империя). Стратегические задачи кампании выполнены — территория страны взята под контроль, в Кабуле посажено марионеточное правительство, после чего война заходит в тактический тупик: у интервентов нет сил, чтобы контролировать каждый кишлак и перекресток дорог, а уничтожение иррегулярных сил противника является задачей, в принципе не выполнимой.

Самая долгая война, которую вела Россия за свою историю, была войной с дикими племенами Чечни и Дагестана. Именно «тактическая упругость» архаичных социальных систем делает для более развитых цивилизаций силовое противоборство с ними изнурительным и часто бессмысленным. Данная закономерность наиболее ярко проявляется в военной сфере, но характерна она для управляющих систем в целом — чем они примитивнее, тем выше их способность решать тактические задачи, чем выше их накопленная сложность — тем более эффективны они в стратегии.

Особенностью формационного перехода, особенно если он осуществляется в революционном порядке, является то, что социальная система утрачивает устойчивость вследствие несоответствия уровня сложности системы управления социально-экономическому базису общества. Если социум в целом совершил переход от феодального уклада к индустриальному, то архаичная самодержавная система управления, опирающаяся на военно-феодальную аристократию, становится неспособной адекватно выполнять руководящую функцию, системе не хватает накопленной сложности. Задача приведения политической надстройки в соответствие с экономическим базисом в данном случае решается с помощью догоняющей революции (см. главу «О пользе революций»).

И наоборот, в ходе опережающей революции к власти приходит передовой правящий класс, однако он не может реализовать выигрышную стратегию, поскольку общество пока не имеет необходимого для этого базиса, а сам правящий класс вследствие этого еще слаб, незрел. Последняя ситуация наглядно показана в романе Бориса Акунина «Детская книга для мальчиков». Там советский пионер проваливается через хронодыру в Средневековье и оказывается на московском троне. Он пытается модернизировать систему управления путем ее демократизации (введение принципов коллегиального управления) и профессионализма (распределение компетенций и ответственности), однако сталкивается с сопротивлением боярства, что приводит к его гибели, а государство ввергает в длительную смуту.

Стоит отметить, что не только революции вызывают турбулентность в развитии социума, но и реформы, даже очень осторожные. Так, на первый взгляд парадоксальным кажется взрыв революционного движения в России в 70-х годах XIX столетия в период осуществления Александром II комплекса либеральных реформ. Непонимание вызывает маниакальное стремление «неблагодарных радикалов» убить царя-реформатора (пять покушений, последнее — успешное). Из этого многие недалекие умом «патриоты» даже выводят стройную конспирологическую теорию: мол, государь своими реформами сделал Россию сильной, но это напугало инфернальный «Запад», который начал сеять смуту на Святой Руси, используя подлых террористов-революционеров, готовых за 30 сребреников даже на цареубийство.

На самом деле все куда проще и прозаичнее. Да, Александровские реформы носили прогрессивный и либеральный характер, однако либеральная общественность была возмущена половинчатостью реформ и их саботажем со стороны реакционного госаппарата. Аристократия и консервативная бюрократия, в свою очередь, были недовольны ущемлением своих вековых прав, а в либерализации общественной жизни, печати, системы образования и управления правящий класс совершенно справедливо видел угрозу своему господству. То есть реформы вызвали протест как сверху, так и снизу, что привело и к радикализации революционного движения, и к консолидации охранительной оппозиции в верхах.