Воскрешение королевы - Джаконда Белли

— Пока Хуана, заточенная в Тордесильясе, погружалась в вымышленный мир, который она принимала за реальный, Фердинанд без труда утвердил свою власть в Кастилии и Арагоне и предпринял завоевание Европы. — Голос Мануэля прогнал мои грезы. Я откинулась на спинку дивана.

Перед глазами у меня еще стоял образ Хуаны, которая, прижимая к себе Каталину, наблюдала, как за окном тают последние солнечные лучи.

«Бывает, краешек синевы дороже целого неба», — сказал безумный поэт моей страны, в камере которого было лишь одно маленькое окошко под самым потолком.

— Спустя три года интриг и маневров Фердинанд сумел навсегда утвердить власть над Неаполем и Кастилией. Его войска вошли в Наварру и одним ударом отделили ее от Франции, захватив контроль над Пиренеями.

— Отец с дочерью больше не виделись?

— В тысяча пятьсот девятом году Максимилиан и Фердинанд подписали договор, по которому последний объявлялся законным опекуном «персоны и имущества» Хуаны. Хотя она по-прежнему считалась королевой, ее признали неспособной к управлению страной. Упрочив свое положение, Фердинанд приехал повидать дочь в сопровождении коннетабля и адмирала Кастилии, герцогов де Медина-Сидонья и Альбы, маркиза Деньи, архиепископа Сантьяго и посланников императора Максимилиана. Король прибыл без предупреждения: Луис Феррер доносил ему, что королева не желает покоряться, отказывается от пищи, не меняет одежду и не выходит из своей комнаты. Фердинанд намеревался застать дочь врасплох и продемонстрировать всем ее жалкое состояние, чтобы узаконить свою опеку. Хуана пришла в ярость и настояла на том, чтобы появиться перед знатной публикой в подобающем королеве виде. Она приказала достать все свои платья, выбрала самое лучшее и в нем вышла к гостям, но было поздно. Гранды и посланники увидели «существо, полностью лишенное рассудка». Им было невдомек, что бунт Хуаны направлен против чудовищного обращения Феррера. Этот негодяй дошел до того, что поднимал на королеву руку — «в крайних случаях и по своему усмотрению», — якобы для того, чтобы заставить ее есть и не дать уморить себя голодом.

— Разве Хуана не могла попросить кого-нибудь о помощи?

— Тюремщики позаботились о том, чтобы она оказалась в полной изоляции. Четыре ее фрейлины, Франсиска, Исабель, Виоланта и Маргарита, были из семьи Феррер. Остальная прислуга хранила верность Фердинанду и управляющему замком. По крайней мере, до смерти короля. Он пресекал любые контакты своей «безумной» дочери с внешним миром и в то же время не упускал случая напомнить всем о ее недееспособности. Изоляция оказалась весьма эффективной. Придя на смену Ферреру, Денья запретили королеве пользоваться даже крытой галереей. Они боялись, что Хуана станет кричать. Скажи, что бы ты сделала в такой ситуации?

— Ну, наверное, стала бы писать; записывать все, что со мной происходит, чтобы в один прекрасный день передать на волю с верным человеком. Постаралась бы связаться с Мартином де Мохикой, он ведь был союзником Филиппа в борьбе против Фердинанда. Но уж точно ни за что не смирилась бы. Это было не в характере Хуаны: молча сносить издевательства.

— Ты совершенно права, — обрадовался Мануэль. — Все-таки вы очень похожи. Тебя и Хуану разделяют несколько столетий, но вы похожи как две капли воды.

Сколько унижений довелось мне вынести в замке Тордесильяс с тысяча пятьсот девятого года! Гнев придавал мне сил и не позволял сдаваться. Я научилась уходить в себя и больше не разговаривала ни с Каталиной, ни с прачкой. Когда жестокость Феррера делалась невыносимой, я переставала есть. Моя смерть не входила в планы короля. С ней его регентству пришел бы конец. Фламандцы смогли бы прибрать к рукам Кастилию с Арагоном, ибо Господь не наградил молодую королеву Жермену плодоносным лоном. У Фердинанда не было наследника. Младенец, появившийся на свет в мае, прожил всего несколько часов. Отец даже привез Жермену в Тордесильяс, чтобы я поделилась с ней секретом своей плодовитости. Я приняла бедную девочку ласково и заверила ее, что в этом деле нет никаких секретов, кроме супружеской любви. Но о какой любви могла идти речь, если король успел превратиться в сварливого, храпящего по ночам старика? Заведи любовника, посоветовала я. Жермена так и поступила. Она родила дочь Изабеллу от моего сына Карла.

Отчаявшись сломить меня измором, Луис Феррер решился на немыслимое злодейство. В мои покои вломились шестеро солдат, схватили меня, затащили в подвал, швырнули на пол, как приговоренную узницу. Как я ни сопротивлялась, им удалось скрутить меня и задрать на мне рубашку. Человек в капюшоне избил меня кнутом. Кожаный кнут рассекал мне кожу, но я не плакала. Я заставила себя погрузиться в воспоминания о музыке, о рождении детей, о счастливых днях с Филиппом. Моя спина горела, словно целая стая котов рвала ее когтями. Тогда я не издала ни звука, но, Боже милостивый, как же я рыдала, оставшись одна! Мне казалось, что надо мной склоняется мать, королева, потерявшая всех своих детей, и по лицу ее текут слезы. Изабелла, какой бы жестокой она ни была, не могла пожелать мне такой участи. Что за напасть для сильной женщины быть рабыней мужчин! Они запирают нас, унижают, бьют, и все для того, чтобы заглушить страх, который мы им внушаем, и почувствовать себя королями.

То были годы нескончаемых мятежей. Годы, когда я молча сносила удары и мечтала о мести. К счастью, окна моей тюрьмы выходили на берег Дуэро. Глядя на его темные воды, я вспоминала о море. Меня собирались переселить в другое крыло под предлогом защиты от холода и сквозняков, но я-то знала, что беречься следует не природы, а людей. Ни ураган, ни молния не могли повредить мне сильнее, чем мои тюремщики. Мы с Каталиной ходили в лохмотьях, хуже, чем у самого нищего из моих подданных. Дочка носила кожаный балахон, а я монашеское платье из грубой шерсти. Но у нас с дочуркой был наш собственный тайный мир на двоих. Я рассказывала ей о своей жизни, мешая правду с чудесным вымыслом. Мне удалось описать Новый Свет так, будто я видела его своими глазами. Я говорила о непроходимых джунглях, невиданных растениях, птицах с разноцветным оперением. О дикарях-индейцах и неисчерпаемых залежах золота. Знал бы Феррер, сколько свободы было у нас, запертых в четырех стенах! Нам хватило окошка с видом на Дуэро, чтобы отправиться в плавание по морю и разыскать земли, которые ни ей, ни мне не суждено было увидеть воочию.

Мой отец умер двадцать третьего января тысяча пятьсот шестнадцатого года. К тому времени я томилась в Тордесильясе восьмой год и давно перестала вести счет дням и месяцам: мысли о быстротечности времени лишь усугубляли мою тоску. Но тот день я запомнила навсегда. Меня разбудил рев взбешенной толпы под окном: народ, собравшийся на маленькой площади, требовал расправы над Феррером. «Донья Хуана! Донья Хуана! — кричала Анастасия, захлебываясь от восторга. — Его ведут! Смотрите, его ведут!» Я взбежала на церковную башню и увидела дона Луиса посреди жаждущей крови толпы. Прошел слух, что мой отец скончался, но его тут же опровергли. Должно было случиться что-то и впрямь из ряда вон выходящее, чтобы народ наконец взбунтовался против нашего с Каталиной мучителя, однако мой духовник заверил меня, что король жив, хоть и занедужил. Прежде чем я узнала правду, прошло целых четыре года. К моему горлу подступили слезы. Эх, Хуана, сказала я себе, какой же ты стала плаксой. И не заплакала. Меня тронула отвага простых людей, вставших на мою защиту.