Осьмушка - Валера Дрифтвуд

но никто ещё не повёл рассказа. При бывших Последними остальные не смеют. А сами прибытки всё помалкивают, потому что это тяжёлый труд и страшная битва – впервые связно поведать о непредставимой боли, из которой довелось выбраться живьём.

– Празднуем безлунную ночь, Серп нерождённого месяца, – произносит Штырь прежде, чем молчание становится нестерпимым. – Кто…

Нет, Шала сейчас не заговорит. И Тумак, боком тесно прижавшийся к Мирке. И Хаш. И даже Крыло, мало не до крови прикусивший губу.

– Жил-был заяц, – выпаливает вдруг Пенни.

Ну кто ж за язык-то тянул, а!

Пенни озирается, кашлянув.

– Собьюсь, если что… Я по-правски ещё мал-мало умею…

– Я помогу, Резак, – тихонько говорит Ёна. – Валяй, про зайца так про зайца.

Запинаясь, с большим передыхом, там и сям кладя правские слова невпопад, Пенни-Резак рассказывает, как жил-был такой заяц, который и сам не знал, что он заяц, поскольку вокруг были, куда ни глянь, разные кролики.

Ёна тоже старается. Где вполголоса подсказывает необходимое слово, где и сам перекладывает на орчий язык фразу-другую.

И как заяц всё горбатился по-кроличьи, что аж хребёт ломило. И как прыгать старался далеко не во весь мах, чтобы не засмеяли. И как сам себя ненавидел, за линючую шкуру, да за слишком длинные уши, за страшенные лапищи, да за косые глаза, неприличные хорошему кролику.

Чего скрывать – и кроликам от него довольно лихо приходилось.

Обзывались, бывало и лупили, пока зайчишка в силу-то не вошёл.

Подрос – и сам их лупить начал, а толку-то, их же вон сколько!

Ведь это же не нормальный зверь, а кругом позор. Даже норку как следует выкопать не может, носится как угорелый и ушами хлопает.

И вроде же находились такие, кто зайке добра хотел.

Только то, что по-кроличьи добро, зайцу не годилось!

Худо было, кругом плохо. Может, не всё время, но почти.

Даже вот нашёлся один кроличек хорошенький, нос-кнопка, глазки ласковые…

А когда другие узнали, тут и вовсе туши свет…

(«Солнечный свет и свет лунный померкли», – переводит Ёна).

– Ну, заяц потом ещё терпел-терпел, злобился. А потом двух кролей… того… загрыз, которые особо его доставали. И бежать, – говорит Пенни и замолкает.

– А дальше-то что? – вполголоса спрашивает Ёна.

Только Пенни больше не может говорить.

Ой, и зачем только влезла…

– Гожая сказка, – говорит Коваль. – Я вроде слышал её. Потом ведь этот заяц своих нашёл.

– Ох и бегали они взапуски, что есть духу, – продолжает Тис серьёзно. – Я тоже знаю.

– И ерша спас, – поддерживает Ржавка. – Ну, заяц-то.

– А собак бешеных когтями запорол, – голос у Ёны хриплый, потому что Пенни стискивает костлявого поперёк туловища так, что вот-вот рёбра захрустят, того и гляди.

После осьмушкиной корявой сказки помалу раскачиваются и другие истории.

Больше-не-Последние плетут свою все вместе, обнимаясь голосами, не давая безлунной сказке распасться на части и кануть в немоту.

– Слышь, заяц… ээ Резак, – тихонечко говорит Ёна. – Если невмоготу, так можно уйти. Никто не осердится.

– Не, – Пенни качает головой. – Они меня слушали. Ну и я их послушаю.

* * *

Пусть безлунные сказки закончатся задолго до рассвета.

Заря нового дня

обязательно

придёт.

Перелом

Да как же это так получилось-то?!

Идти теперь, не выбирая под ногами тропки, чувствуя в лице, в ушах стыдный малиновый жар под стать знаменитому Ковалеву румянцу.

Не зря вторая приёмная мамка говорила: если тебя в пустой комнате оставить с двумя чугунными сковородками, ты одну сломаешь, а другую потеряешь!!!

Не сбавляя шага, Пенни-Резак лупит кулаком ближайшее дерево по шершавой коре, и шипит от боли. Ну вот, молоде-е-ец, ничего умнее-то не придумала?! Мимодумно лижет ссаженные костяшки.

Что угодно портишь.

Даже то, что и испортить-то мудрено…

Поругались с Ёной.

Нет, не поругались – руготня-то среди костлявых дело привычное и не плохое, вроде как душу отвести, особенно кто горяч больно и только-только снюхивается. Вон Мирка с Тумаком теперь через день, бывает, друг на дружку пошипят, поорут, другой раз и задерутся, а потом знай в дёсны долбятся. Одно слово – Крапива да Шершень, оба-двои кусачие.

Поссорились…

Опять нет. Ссорятся тоже двои. Ссорятся да мирятся. Это вроде как нормально и не так уж страшно. Такое даже со старшаками иногда случается.

Хоть себе-то правду скажи, если не трусишь! Ну!!

Обидела…

На правском наречии слово это жуткое, если как следует вслушаться. «Обидеть» – почти как «объесть»: не свой кусок отхватить, оставить другого в голоде. Или ещё хуже – живого мяса зубами урвать, причинить рану.

* * *

А ведь почти уже освоилась засыпать вплотную у Ёниного горячего бока, или даже в охапке, особенно когда отдежурила черёд на кошачьем посту: ночи-то нынче становятся куда прохладнее – так приятно бывает поскорее угреться.

И окатывает всякий раз от крестца до загривка такой гордой весёлой жутью, когда друг – полусонный ли среди ночи, а то и в полной бодрости ясного дня – близко-близко принимается внюхиваться: по волосам, вдоль лица, под шею. Нет-нет да куснёт легонько Пенелопу за ухо или у плеча. И коже от этого делается чуть щекотно и тепло по-хорошему, а внутри оживает медленная лава…

И это почти не страшно.

Если бы только не дрожала где-то глубоко тревожная струнка: ай, не про тебя такие радости. Сама знаешь, не про тебя.

Вымесок порченный…

* * *

И ведь плохого-то ничего не происходило.

С утра забрались в лес награбить в торбы орехов.

Ёна уверенно выискивает лещину – помнит, где в этих местах живут самые богатые на орехи рослые кусты. Говорит, лещина больше всего любит расти в теньке поблизь речки, хотя и не вплотную, и дружит с дубами, клёнами и колючими шиповниками, а вот на припёке, под солнцем, унывает и чахнет.

Смешно, как это в штырь-ковальской разнозвучащей речи всякие растения, грибы или даже некоторые совсем неживые вещи неизменно получаются каждая со своим характером, чуткостью и подобием души. Пенни и не собирается спорить, лишь про себя думает, что это всё-таки перебор. Хотя, к примеру, в людском богословии, с которым Пенелопа знакома весьма слабо, мелькала идея, что настоящей несмертной душой, мол, обладают лишь сами люди, да ещё две-три деятельные расы, осенённые светом творческого разума. И эта идея не казалась Пенелопе справедливой или хоть правдивой, а теперь и подавно не кажется. Тем более что насчёт сирен у старинных духовнутых учёных вообще сомнения ходили преогромные, а уж орчар и подавно к божьим созданиям никто в здравом уме не причислял.

Когда гладких коричневых орехов