Клон - Леонид Могилев

— Вы Старкова к ордену представите посмертно?

— Представляю не я. Да и грехов на нем много. Не будет ему ордена.

— Дальше-то что?

— А дальше слушай и ничего не запоминай. Забудь.

— Я это уже усвоил.

— От Старкова?

— По жизни. Чем меньше помнишь, тем больше зарабатываешь.

— Ага. Примерно так. Ну так вот. В девяносто первом году Боря готовил себе запасной аэродром. Официально потом была озвучена версия об Уральском правительственном бункере. На самом деле он должен был отсидеться у своего, скажем так, друга Дудаева.

— Вот здесь интересный вопрос напрашивается.

— И пусть напрашивается. Ответа пока не будет.

— Хорошо. Вы неплохой рассказчик.

— Готовился сразу после ГКЧП настоящий переворот. Зализывание ран и консолидация здоровых сил — прямой путь к гибели государства. А именно туда страну направили вожди оппозиции.

— И что?

— Это не ко мне вопрос.

— Не к вам, не к нему, не к другому. А к кому же?

— Придет время, узнаешь. Сил у Бори было маловато. И тогда в Чечне стали готовить площадку. Три передвижных узла правительственной связи. И все необходимое. Плюс там же под Бамутом стратегические шахты. Плюс вся инфраструктура защиты и подстраховки. Район был выбран изумительно. Плюс нефть. Плюс многое другое. Далее стали искать чеченца для выполнения правительственного задания. Его нашел Бурбулис. Потом генерала пустили в работу по всей программе. Он хотя и чеченец, но командир. Стратегические бомбардировщики под ним. Может континент снести. Если захочет. Это все чушь, что он думал о своем маленьком и гордом народе. Он выполнял задание руководства. И вот четвертого сентября девяносто первого года правительство Доку Завгаева устранено.

— Но можно же было, наверное, дать правительственное задание этому самому Доку?

— Доку не годился. По ряду причин. Годился Джохар. И как можно доверить государственную тайну лукавому Доку?

— Ее можно доверить другу.

— Умница. В мае — сентябре в Москве открывают около тридцати чеченских фирм и банков. Деньги потоком уходят в Чечню. Неуловимые авизо. И это все о нем. А потом начинается рутина. Боря крепко засел в Москве.

— А девяносто третий год?

— А ты знаешь, что в девяносто третьем году чечены были в Москве? А безумный поступок Руцкого с полетом дивизии Дзержинского в Грозный заслуживает особого разговора. Уж этот-то прохиндей очень хорошо знал, что делает. Он привел Борю в ярость своим поступком. Ты знаешь, что самолет этот должны были сбить, но помешала случайность? А чеченцы в Москве были. Они должны были переломить ситуацию, если бы все посыпалось. Оно, впрочем, и посыпалось. Но обошлось. Боевики были расквартированы под Москвой, в санаторном комплексе. Этого никто не помнит, потому что сохранивших память нет более с нами. Хватило снайперов из-за бугра. Потом они ушли через территорию Украины. СВД сданы на склады. Ничего и не произошло вовсе. Ну ладно. Эвакуации не состоялось, и Дудаев попал как кур в ощип. Кланы, тейпы. Из развитого почти коммунизма в родоплеменное общество. А потом для Старкова началось предсмертное существование. В декабре девяносто пятого он в первый раз сдал Дудаева. Тот отдыхал и лечился в ауле недалеко от Грозного. При нем только личная охрана и Старик. Три группы сидели в вертолетах несколько часов. Потом Старков вышел на связь и сказал, что кортеж Дудаева на страшной скорости покидает село. Приказа на начало операции так и не поступило. Если бы она началась, Слава был бы, по всей видимости, убит вместе со всей охраной. Десантникам-то почем знать, кто он? Ну ладно. С Джохаром покончено. Показаний он уже не даст. Старков еще на плаву. Он вне подозрений.

В девяносто шестом году в апреле должна состояться секретная встреча Тима Гульдемана с Масхадовым. Днем, в чистом поле. Уничтожить должны были всех, включая голландца. Потери просчитывались огромные. Но дело того стоило. И главное — Старков сработал напрямую на десантного генерала. Но тот, кто вел дело в Кремле, шел на два хода вперед. Гульдеман с полдороги вернулся в миссию ОБСЕ. Прикрытие десантникам опоздало, Масхадов исчез, группу окружили боевики. Ребят чудом спасли вертолетчики. Здесь уже над Славой пошли хмурые тучи. Но он успел все же сдать Масхадова. В мае девяносто шестого того таки взяли на дороге. После вмешательства Ханкалы тут же выпустили. Печальная судьба ждала исполнителей задержания.

— Что было потом?

— Потом Старика отозвали.

— И что?

— Перед заслуженным отдыхом в укромном месте попросили поработать. И тут он глупо и грубо подставился. Устал просто и расслабился. Но людей-то жалко. Взорвали бы.

— А теперь не взорвут?

— Теперь нет.

— Вы сказали — сотрудника. Сотрудника чего?

— Тебе название ничего не скажет. Ну, скажем, поближе к Генеральному штабу.

— А мне что теперь делать?

— Отдыхай покуда. И постарайся вспомнить получше все о том вертолете.

— Я больше ничего не знаю.

— Пусть тебе поможет ненависть. А потом я еще что-нибудь расскажу.

— Где Стела?

— А что было в вертолете?

Я немного помолчал, а потом сказал бессмысленную фразу: «Кхогуоксиеда загорится в нужное время и в нужном месте…»

Там, возле Сунжи или Терека, а может быть, какой-то другой реки или ручья, в очень красивом месте еще одна зеленая пика вошла тупым концом в землю кладбища, словно молодое деревце. Русские называли их лесопосадками, и от этих слов им самим становилось жутко. Под каждой пикой — тело чеченца. Над каждой — его звезда. Звезда любви приветная. Она повисает над аулом или поселком. Над городами от звезд, едва мерцающих и тусклых, тесно. Чеченская звезда, хохлацкая, русская, арабская. А персиянская песня над мертвым непонятна вовсе и не слышна. Далеко от сюда Персия… Но пики только для своих. Чтобы с неба видела душа и надеялась на отмщение.

Лес притих. И Бамутский, и Самашкинский. По дорогам временами можно передвигаться просто так. На четырех колесах и с одним автоматом. Чечня сосредоточивалась. Текли консервы в маслянистых банках, крупа гречневая и рис, тек сахар из прорванных мешков, тек бензин-сырец на подпольных заводах, а из ям под домами и мечетями выходили рабы. В коростах на синюшной коже, в вонючих портках и чуньках. И они не знали, что там, наверху, и стоит ли выходить вообще. Зачем их вынули из коконов дурного сна и лишили пайки?

Здесь, наверху, — война и лишь видимость мира.

Те, чья звезда еще не повисла над острием печального душеуказателя, получили новенькие русские паспорта и подались, кто слесарить на развалинах завода, кто, взяв от доверчивой власти автомат, надел милицейскую форму. На погонах звезды. На фуражках двуглавый орел. Одна голова русская, другая вайнахская. И не орел это уже, а волк-оборотень, притворившийся птицей. Но будет полночь и полная луна, и отпадет одна голова, оскалится другая…