Склейки - Наталья Лебедева

Влекомая мерцающим светом студии, она, не раздумывая, нырнула-таки туда. Здесь было тихо и темно. Синие блики метались по просторной комнате, озаряя высокие декорации и белый полукруглый стол, отражались в стекле мониторов и объективах камер. Что-то непонятное лежало на полу. Ларисик оглянулась, увидела выключатель на стене, включила свет.

Посреди студии лежал Эдик. Ларисик сначала испугалась, но он всхрапнул и слегка пошевелился, однако перевернуться на бок не смог. Она обошла Эдика по широкой дуге, разглядывая и словно не видя. Споткнулась о ногу декорации, и фанерный лист загрохотал у нее над головой. Ларисик обернулась: за ней была фотография ночного города. Такая мистическая, загадочная на экране, она оказалась простыми фотообоями, и шов посредине немного разлохматился, обнажая изнанку, коричневую, как оберточная бумага. С другой стороны был стол – тот, что она так часто видела по телевизору. Стол оказался щербатым по бокам, а со стороны ведущего белая столешница была покрыта разводами въевшейся пыли. К ребру ее было приклеено несколько разноцветных сплющенных шариков жеваной жвачки. Ларисик поверить не могла в то, что она видит: яркое, блестящее пространство студии оказалось еще более блеклым и обшарпанным, чем ее собственная комната. Эдик снова всхрапнул. Ларисик посмотрела на него: взлохмаченные волосы, отекшая щека... Руки сложены за спиной, скованы наручниками, и кисти – не сильные и не мужественные, а большие, неуклюжие, толстые. Штаны Эдика были расстегнуты и приспущены. Из-под них выбивались широкие, смятые, скомканные трусы светлокоричневого цвета, все в мелких изображениях глумливых осьминожек. У Эдика на экране были узкие плечи; узкие, но красивые, мужественные. Его зад оказался шире плеч, и ноги казались слишком толстыми, бабскими, дебелыми и неприятными. Ларисик нагнулась и, обламывая и без того короткие ногти, стала натягивать на Эдика его приспущенные штаны. Ей удалось сделать так, чтобы неопрятного белья стало не видно, и она встала, по детской привычке дуя на ушибленный палец. Эдик всхрапнул еще раз. Ларисик поморщилась. В воздухе распространился запах перегара. Она смотрела и не могла понять, не могла связать воедино все эти странные нити. Словно акула, кружила Ларисик вокруг любимого мужчины и не могла увидеть его, вдыхая кислый запах перегара и натыкаясь взглядом на шов в заднике, жвачку, приклеенную к столу, бабский зад, толстые ноги, мятое лицо... И вдруг простая мысль пришла ей в голову: они – Эдик и та острая женщина – хотели заняться любовью прямо здесь! На полу, по-скотски, пьяными. И он спустил штаны и ждал рыбу-иглу, колючую крохотную стерву! Темная тяжелая камера возникла вдруг у Ларисы перед глазами. Прямо под ней, на полу, лежал Эдик. Зло, с остервенением, Ларисик толкнула камеру на него. Накренившись, неуверенно и медленно, словно раздумывая, камера скользнула вниз. Послышался хруст, и Ларисе стало вдруг легко. Она смотрела на то, что лежало перед ней, распластавшись на полу, на жалкое, униженное тело, уничтоженное ею, разломанное и разобранное. Она окинула студию прощальным взглядом – тут больше не было ничего интересного – и вышла, рассчитывая завтра снова увидеть тех двух нужных ей Эдиков, надеясь на то, что она уничтожила лишь третью, ненужную ей часть.

Возле лестницы Ларисик остановилась: возле двери, подпирая ее, лежала какая-то книга. «Словарь ударений» – прочитала она и ушла, прижав томик к себе, баюкая его, как ребенка. Первый, главный Эдик был ведущим, а значит, часто до нее дотрагивался. Ларисику важно было иметь что-то, чего он часто касался.

Он не вышел в эфир на следующий день. Его заменила худенькая остроносая ведущая, говорившая, по мнению Ларисы, слишком быстро... Сказали: Верейский умер, и тут она поняла, что убила все три его сущности, и почувствовала, как горе заполняет ее комнату.

Она не хотела поступать так, как поступила, но и иначе не могла. Тот Эдик, которого она увидела в студии, не должен был жить, не должен был своим существованием пачкать светлый экранный образ. Отгоревав, переждав самую сильную боль, Ларисик пришла к офису и написала на нем слово «ЖИЛ» – потому что он был жив, когда был здесь в последний раз. Потому что здесь она видела его живым.

– Надя, вызывай милицию! – громко шепчет Данка, словно боясь спугнуть Ларисика, эту тонкую, бурую птицу. А Ларисик сидит спокойно и смирно, склонив набок свою небольшую голову с черными блестящими глазами.– Стой! – кричит Данка Надьке, набирающей уже номер с городского телефона.– Позвонишь, когда мы начнем писать интервью. Позовите Димку.

Данка наклоняется к Ларисику:

– Вы можете повторить это на камеру?

– Да,– просто отвечает она.

Я стою в дверях и вижу, как Надька готовится набрать номер. В руках ее листок бумаги, на котором Данка записала номер начальника районного УГРО. В кабинете Данка садится на стул перед Ларисиком: та не изменила позы и наклона головы и смотрит на нее все так же – пустыми блестящими глазами. Сбоку от них – серый наш стол, и Димка устанавливает на нем микрофон на шаткой маленькой трехногой стойке. Микрофон направлен на Ларисика, словно темное дуло охотничьего ружья.

– Можно,– вполголоса говорит Дима, заглядывая в видоискатель, и по привычке дает двумя пальцами никому не нужную отмашку.

– Как это произошло? – шепотом, с показной трагичностью задает Данка свой единственный вопрос. Дальше она будет только сидеть и кивать – лишь для того, чтобы Ларисик смотрела в нужную точку.

– Я любила его. Правда,– говорит Ларисик.– Только сама не знала. Соседка сказала мне однажды: «Хороший диктор». А я сказала: «Я его знаю». Я и правда его видала часто. У нас дом стоял на этом самом месте, и я часто ходила смотреть – как тут дела, как чего. Видела его много раз. Вот, верно, и влюбилась...

Не слушаю. И горько, и жалко, и волнами наплывает долгожданное облегчение.

Подходит Надька.

– Едут? – спрашиваю я, показывая на телефон в ее руке.

– Едут,– кивает она.– Вызвала.

Мы стоим в коридоре, прислушиваясь к вялым интонациям Ларисика.

– Как ты узнала? – вдруг спрашивает Надька.– О Ларисе? – поясняет она, наткнувшись на мой непонимающий взгляд.

– Она вошла в кабинет...– отвечаю медленно, подбирая слова, сама пытаясь сообразить, как же вышло так, что я догадалась,– ...трогала стулья, подержалась за краешек какого-то листка. И я подумала – вскользь – что такая, пожалуй, могла бы украсть наш словарь, просто на память. У меня ведь не было ни одной версии, куда он мог деться. Потом ее внешность. Один человек сказал мне, что прямо перед убийством видел в офисе маленькую худенькую девушку, которая скользнула из туалета в сторону радио. Я сначала подумала на Вертолетову, но оказалось, что это не она. По крайней мере, я в это поверила.

– Почему? – спрашивает Надька.

– Не знаю. Просто поверила. У Вертолетовой и мотива не было. Наоборот, раньше Эдик с Лапулей ее защитили бы, а теперь Цезарь съест.

– Скотина.

– Скотина. Так вот. А потом Ларисик пошла в туалет: резво так пошла, словно знала, куда надо идти.