След - Патрисия Корнуэлл

Эдгар Аллан Поуг поднимается из-за стола у двери, потому что не хочет кричать, чтобы ему принесли еще один «Кровавый рассвет», да и не уверен, что ему так уж хочется выпить. Он думает о пластиковом ярко-оранжевом апельсине с зеленым стебельком-соломинкой, вспоминает связанное с ним разочарование и проникается ощущением несправедливости. Стоя у столика, он опускает руку в карман и достает двадцатку. Деньги в «Другом пути» то же самое, что кусок мяса для собаки. Рыженькая идет к нему через зал, и ее туфельки на каблучках-гвоздиках как будто ставят громкие точки на деревянном полу. Она вертит тем, что скрыто под фартучком, и виляет плотно обтянутыми юбочкой бедрами. Вблизи видно, что она далеко не молода. За пятьдесят. Даже, пожалуй, ближе к шестидесяти.

– Уходишь, милый? – Не глядя на него, она забирает со стола двадцатку.

На правой щеке у нее родинка, подведенная, наверное, карандашом для глаз. Он бы и то справился с этим лучше.

– Я хотел заказать еще один.

– Мы бы все этого хотели, милый. – Ее смех напоминает визг кошки, которой прищемили хвост. – Подожди немного, и я принесу.

– Уже не надо.

– Бесси, девочка, где мое виски? – спрашивает неприметный мужчина за соседним столиком.

Поуг видел его раньше. Видел, как он приехал на новом серебристом «кадиллаке». Старый, за восемьдесят, в голубом костюме из жатого хлопка, с голубым галстуком. Бесси направляется к нему прыгающей походкой, а Поуг открывает тяжелую деревянную дверь и выходит на парковочную стоянку, в сумерки, к проступающим в темноте оливам и пальмам. Он останавливается в густой тени и смотрит через дорогу на заправочную станцию «Шелл» и залитую светом большую раковину над входом. Здесь, в тени, под теплым бризом, ему хорошо и спокойно.

Освещенная раковина снова направляет мысли в прошлое, к пластиковым апельсинам. Почему, он не знает. Может быть, потому, что мать обычно покупала оранжад именно на заправочных станциях. Скорее всего дело именно в этом. Ей и тратиться особенно не приходилось – напиток обходился, может быть, в дайм за штуку. И так было каждое лето, когда они отправлялись из Виргинии во Флориду, в Веро-Бич, где жила его бабушка, у которой водились деньги, причем немалые. Они всегда останавливались в одной и той же гостинице, «Дрифтвуд инн», и Поуг не помнит уже почти ничего, кроме того, что заведение и впрямь выглядело так, словно его построили из сплавного леса, и что однажды ему пришлось спать на надувном плоту, на котором он плавал днем.

Плот был небольшой; руки и ноги свисали с него так же, как свисали, когда он качался на волнах. Поуг спал в гостиной, а мать в спальне, за запертой дверью, где всю ночь тарахтел оконный вентилятор. Было жарко, он вспотел, и обожженная на солнце кожа прилипала к пластику, так что когда он поворачивался, ощущение было такое, будто с него сдирают присохшую к ране повязку. Спать на плоту пришлось всю неделю. Такие у них были каникулы. Единственные за весь год, летом, всегда в августе.

Поуг смотрит на приближающиеся огни фар и удаляющиеся огоньки задних фонарей. Белые и красные, они проносятся в ночи, а он стоит и ждет, поглядывая влево и вправо, дожидаясь, когда загорится нужный свет. Светофор меняется на зеленый, машины останавливаются, и он спешит через обе полосы, лавируя между автомобилями, сначала теми, что идут на запад, потом теми, что движутся на восток. На заправке Поуг смотрит сначала на ярко освещенную, словно парящую в желтом свете раковину, потом на старика в мешковатых шортах у одной колонки, затем на другого старика, в помятом костюме, у другой. Постояв в тени, он идет к стеклянной двери, открывает – над головой звякает колокольчик – и поворачивает к автоматам. Женщина за прилавком принимает мелочь за чипсы, упаковку пива и бензин и не смотрит на Поуга.

Возле автомата с кофе стоит автомат с содовой, и Поуг берет пять самых больших пластиковых стаканчиков и крышечек и подходит с ними к прилавку. Стаканчики ярко раскрашены, крышечки – белые, с носиками. Он ставит стаканчики на прилавок.

– У вас есть пластиковые, оранжевые, с зелеными соломинками? Оранжад? – спрашивает Поуг.

– Что? – Женщина хмурится и берет один из стаканчиков. – Пустые? Здесь же ничего нет.

– Мне нужны только стаканчики и крышки.

– Мы не продаем только стаканчики.

– Мне нужны только они.

Женщина смотрит на него поверх очков. Интересно, что она видит, думает он.

– Говорю вам, мы не продаем пустые стаканы.

– Я бы купил оранжад, если у вас есть.

– Какой еще оранжад? – нетерпеливо и раздраженно спрашивает она. – Видишь холодильник, вон там, в углу? Там все, что у нас есть.

– Его продавали в оранжевых апельсинах с зелеными трубочками. Раздражение сменяется недоумением, потом удивлением, ярко накрашенные губы раздвигаются в улыбке, напоминающей оскал Джека-Фонаря.[4]

– Чтоб меня, а ведь вспомнила! Знаю, про что ты говоришь. Были такие. Точно, оранжевые. Да только, дорогуша, их уже давно не выпускают. Я и забыла, когда в последний раз видела.

– Тогда я возьму только стаканчики и крышки.

– Господи, ладно. Сдаюсь. Хорошо, что смена кончается.

– Долгая ночь.

– И чем дальше, тем дольше. – Она смеется. – Чертовы апельсины с соломинками. – Женщина смотрит на старика в мешковатых шортах, который подходит расплатиться за бензин.

Поуг не обращает на него никакого внимания. Он смотрит на нее, на ее крашеные волосы цвета рыболовной лески, на обвисшую напудренную кожу, напоминающую мятую ткань. Если прикоснуться, пудра осыплется, и ощущение будет такое, словно дотронулся до крыла бабочки. На бейджике ее имя – «Эдит».

– Давай так, – говорит ему Эдит. – Я возьму с тебя по пятьдесят центов за стаканчик, а за крышку ничего. А теперь извини, у меня другой клиент.

Поуг дает Эдит пять долларов, и их пальцы соприкасаются, когда она протягивает сдачу. Пальцы у нее прохладные, ловкие и мягкие, и кожа на них обвисшая, как у всех женшин ее возраста. Выйдя во влажную ночь, он снова ждет у того же перехода. Потом задерживается под теми же деревьями и смотрит на двери бара «Другой путь». Никто не выходит, и Эдгар Аллан Поуг быстро идет к машине и садится.

– Ты должна поговорить с ним. Он должен знать, что происходит.

– Вот так и сворачивают на неправедный путь.

– Зато получают преимущество на старте.

– Нет, только не на этот раз.

– Тебе решать. Ты – босс.

Марино растянулся на кровати в своем номере отеля «Мэриотт» на Брод-стрит, а Скарпетта сидит в том же, что и раньше, кресле, только поближе к кровати. В свободной белой пижаме, которую она купила в ближайшем универмаге, он выглядит громадным, но куда менее опасным. Под тонкой хлопчатобумажной тканью проступают темные пятна смазанных бетадином синяков. Марино клянется, что ему уже не больно… или почти не больно. Скарпетта переоделась, надев легкие кожаные туфли и сменив запачканный синий костюм на светло-коричневые вельветовые брюки и темно-синий свитер-водолазку. Устроились в номере Марино, потому что принимать его у себя ей не хочется, и они уже перекусили сандвичами и теперь просто разговаривают.