58-я. Неизъятое - Анна Артемьева

И сам выходил на свободу спокойно. У меня пример Тищенко был.

* * *

Первые годы после лагеря не проходило ощущение, что выходишь из зоны по пропуску. Хотя, конечно, это были уже не пять разрешенных километров. Зона расширилась до границ СССР.

Самое главное было — забыть, что пропуск все еще у тебя в кармане.

* * *

Тарасова освободили в 1956-м, поселиться он должен был в Абхазии. Мы с Борисом и Аней пришли к нему в Кунцево. Шли с радостным волнением. Как только остались одни, Борис сразу сказал, что хорошо бы перед отъездом на Кавказ Шурик успел познакомить нас с кем-то еще из нашей организации.

— Да вы что, ребята, неужели не поняли? — удивился Тарасов — Нас только две пятерки и было…

БАЯН ИЗ ВЯТЛАГА

«Очень мне баян нравится, сам его звук. У этого очень хороший звук был. Я когда освобождался, все оставил, в чем был — в том уехал. А его взял.

Родители все мне в Вятлаг прислали: и баян, и самоучитель, и ноты. В свободное время я учился, выучил много вещей: «Лесную сказку» Беккера, полонез Огинского…»

АНАСТАСИЯ ШМЕЛЬЦ 1922, ДЕРЕВНЯ КАЗАНОВКА КАЛУЖСКОЙ ОБЛАСТИ

В августе 1946 года арестована по обвинению в том, что во время войны в оккупированной деревне выдала немцам русских солдат. Приговор — 10 лет лагерей. Срок отбывала в Калуге и Инте (Минлаг). Большую часть времени заключения была бригадиром женской колонны. Освобождена и реабилитирована в 1954 году. Живет в Инте.

МАМИН РУШНИК

Рушник, вышитый бабушкой Шмельц в Калуге и после смерти матери оставленный ей в наследство.

“ У нас сидели монашки. Работать они не хотели, в столовую не ходили — им посылки слали. Сидят, богу молятся.

Была у них бандерша, самая главная богомолка. Однажды все ушли, я иду проверять барак. Слышу, она сидит, приговаривает: «Кони белые, кони серые, кони вороные…». Я говорю: «Что, поехала крыша уже у тебя? Домолилась?» Перестала. Все над ними смеялись. А кто их будет любить, тунеядцев? Работать-то надо. Хоть и в лагере, но надо, такой закон. Что нас, даром бы кормили и одевали? И работали мы хорошо, не халтурили. До сих пор, когда иду по Инте, горжусь: «Вот, этот дом мы построили!» Мы!

В лагерь я попал из-за детской игры. Мы учились в СХШ — Средней художественной школе в здании Академии художеств. Она тогда стояла пустая, мертвая, все студенты были в эвакуации. И в этом черном, очень романтичном здании мы играли в войну, изображая фашистов.

Потом, когда я уже поступил в судостроительный техникум, со мной учился — я никогда не скрывал фамилию — Юра, извините за выражение, Благовещенский. Я с ним как бы подружился (я очень трепетно отношусь к слову «дружба» и почти никогда его не употребляю) и рассказал ему про эти игры в войну в 15–16 лет.

Через какое-то время он подошел ко мне, сказал: «А знаешь, игра за фашистов — это серьезно. Это правильно! Вот у меня в 37-м отца арестовали»… В общем, когда перед судом я знакомился со своим делом, буквально на третьей странице были его доносы. В «Крестах» я встретил других людей, которые из-за него сели.

Дальше началось следствие, которое понимало, что это все липа. Но следователи любили играть серьезно, даже последняя фантазия должна была быть документально оформлена. И начиналось: немецкий шпион, американский шпион, абиссинский шпион… Нас обвинили в том, что мы хотели сделать подкоп из Ленинграда под мавзолей Ленина, чтобы убить Сталина.

— Вы хотели сделать подкоп, — говорил мне следователь.

— Как это?! Послушайте, как вообще можно сделать подкоп из Ленинграда в Москву?!

— А ты не знаешь, в таком-то журнале описано изобретение: проходческая машина, которая может такие каналы рыть?

— Я не читал, но не сомневаюсь, что такая машина может быть.

Это считалось полупризнанием. Так шло развитие этой липы.

За готовое дело каждый из следователей получал премию — 70 рублей. Нас было пятеро, итого 350. Инженер в месяц получал 1200.

Евгений Ухналев незадолго до ареста

У меня какая-то странная, выборочная память. Я помню освещение, помню погоду. Помню, как ехал из техникума поздно вечером. На углу Кузнечного и Марата, около моего дома, стояли два солдата с автоматами — тогда очень много патрулей ходило по городу, это никого не пугало. И два штатских. Щупленькие, молодые, в полуодинаковых плащах, свойственных им и сейчас. Меня остановили: «Фамилия, имя, отчество?» — щелкнули пальцами куда-то в Кузнечный переулок — у них отработанный жест был, оттуда сразу же выехала «эмка». Меня посадили и повезли.

Что это арест, мне в голову не пришло. Привезли в Большой дом (неофициальное название здания ленинградского КГБ. — Авт.). Громадный кабинет с громадным столом и каким-то очень важным полковником со значком почетного чекиста на груди. Он что-то спрашивал — надо же ему зарплату отрабатывать, потом я опять оказался в компании арестовывателей, их уже бригада была. У меня ощущение, что они все были тщедушные и чахоточные, и все харкали в тазик с водой, он у них у всех специально для этого стоял.