Заступа - Иван Белов

– Прости, Заступа, не своей я волюшкой тут, – поежился черт. – В услужении я у старухи Ефросиньи, клят ей до упора в самое дышло.

– У Ефросиньи? – усмехнулся Бучила. Бабка Ефросинья слыла в селе ведьмой, и видели люди, будто летела она ночами в голом виде на помеле. Проверять слухи Рух не спешил, смотреть на голую старуху с висящими сиськами и складками волосатой кожи особого желания не было. Ефросинья происходила из старых колдуний, потомственных, перевалило бабке за двести с чем-то там лет. Младенцев не воровала, кровь у овец не пила, порчу не наводила, с Рухом вела себя уважительно. Жила уединенно, с черным котом и деревянной куклой-приживалой, заговаривала мужиков от вина и измены, дождик в засуху кликала, умела прогнать из избы расплодившихся без меры клопов. С нечистью не заигрывала, а тут на тебе, сразу в помощниках черт. А заставить черта прислуживать – наука нелегкая.

– Лютует, карга, – сплюнул Василий. – Девятый год на побегушках я у нее, всю душу повымотала, никакого спасения нет.

– Как попался?

– Хитростью, сука, взяла. – Черт совсем приуныл. – Меня иначе не взять.

– Это какой?

– Самой коварной что ни на есть. – Василий продемонстрировал правую ладонь, черную и морщинистую, без указательного пальца. – Цвет папоротниковый выложила, я и не устоял, украсть захотел, мы, черти, больно падки на цвет, никакого удержу нет. Смотрю, рядом ящик стоит, а в ящике дырка. А если дырка есть, как палец не сунуть? А в ящике приживала драный сидел, палец, скотинина деревянная, и откусил. Ведьма палец забрала, да через него привязала меня, теперича я ее раб.

– У тебя с башкой все нормально? – Бучила с трудом сдерживал смех.

– Хорошая голова! – Черт в доказательство треснулся башкой в стену. Сверху посыпались опилки и сенная труха. – Видал какая?

– Дурак ты, братец.

– Может, и дурак, – черт едва заметно кивнул. – С тех пор не слезает с меня, горбачу на Ефросиньюшку за здорово живешь по четыре месяца в год, травы на лесных кладбищах собираю, куда смертному хода нет, пепел от сожженных колдунов приношу, письма передаю, по хозяйству опять же херачу – огород, скотина, помои сраные выношу. А сегодня вожжа ей под хвост стеганула, вычитала, будто если звезду рождественскую с неба украсть, в порошок растолочь, с ерунденью всякой колдовской намешать и выпить, то можно молодость обратно вернуть. Велела мне мухой звезду притащить. – Василий всхлипнул. – А звезды знашь где? До них моим пердячим паром лет тыщу лететь. Я ей говорю: «Бабуленька, родненькая, лахудрушка распрекрасненькая моя, давай, как обычно, золотишка найду или жахну по-быстренькому тебя, только не надо звезды». А она уперлась, вынь да положь. А если хозяйкин приказ не исполню…

– Останешься вечным рабом, – закончил за него Рух.

– Ага. – Василий тяжко, с надрывом вздохнул. – Вот я и решил: все одно пропадать, так хоть девок на прощанье пощупаю.

– Умная мысль, – одобрил Бучила. По-человечески нечистого было жалко, а по правде ведь сам виноват. Пальцы и прочие нужные в хозяйстве части тела надо беречь. Раз влип, выпутаться будет ой как непросто. Выход есть только один: хозяйка должна освободить по собственной воле. Ни угрозы, ни убийство здесь не помогут. Собственная воля, и точка. А кто будет рубить курицу, несущую золотые яйца? То-то и оно. Рух вытащил бутылку, глотнул и передал черту. – На, прими для души.

Василий схватил водку и присосался младенчиком к мамкиной титьке, булькая, отфыркиваясь и дергая кадыком.

– Ну хватит. – Бучила отобрал бутылку.

– Пить хочу, горло спеклось. – Вася проводил пойло жадным взглядом и облизнул тонкие черные губы. – Жалко, что ли, тебе?

– Если пить хочешь, снега поешь. У плетня черпай, там желтей. – Рух ушел в предбанник, снял с колышка драный тулуп и, вернувшись, укутал погибающего от жажды Василия с головой.

– Спасибо за заботу, – буркнул черт. – Только я не озяб.

– На рога нахлобучь, – посоветовал Рух. – В люди тебя вывести собираюсь.

– В люди?

– Ну. – Бучила неопределенно махнул рукой, допил водку и зашвырнул бутылку в сугроб. – Сочувствие у меня внезапное открылось к тебе, дураку. Айда в кабак, пьяным и старухе в вечное услужение проще идти.

Дверь нелюдовского кабака «Ерофеев двор» с грохотом распахнулась, и появившийся на пороге дюжий бородач швырнул с крыльца мужичонку в разорванном зипуне. Мужичок пролетел мимо Руха с Василием, шмякнулся в коричневый от конского навоза снег, перевернулся на спину и гнусаво замычал.

– Пшел вон, выпороток свинячий! Нет денег – не суйся. – Бородач погрозил кулаком, смерил Руха с Василием оценивающим взглядом и предупредил: – А у вас, морды ряженые, деньга есть? Или тоже норовите на дармовщину хлебнуть?

– И тебя с праздником, Ерофей, – вкрадчиво отозвался Рух.

– Заступа? – ахнул кабатчик.

– Он самый, только тсс, я тут в таинственной тайне.

– Какая честь, какая честь, – мелко закланялся Ерофей. – Народу у меня тьма, но для вас с… – Он растерянно посмотрел на Василия.

– Сыночек мой, Васенька, – пояснил Бучила. – Столько лет в разлуке, крайне душещипательная история.

– Ага, сыночек. – Ерофей передернулся. – Заходите, лучшее место найду.

– Не надо, Ерофей, ты штоф беленькой вынеси мне. – Рух протянул монету.

– Обижаешь, Заступа. – Кабатчик убрал руку за спину. – Я тебе по гроб жизни должник. Заходите, обогрейтесь чутка, я сейчас, из личных запасов.

Кабак встретил чадным жаром, шумным разноголосьем, молодецкими криками и нестройными песнями. Под низким потолком плавали клубы табачного дыма, с ног валили запахи пота, жареного лука и подгоревшего сала. Нелюдовские мужики и заезжие гости хлестали пиво и водку, хрустели капустой, орали здравицы [18] и швыряли куриные кости под стол. Возле печки расположились трое дворян, смотрящих на пьяную чернь с неприкрытым презрением. У дальней стены с грохотом сдвигала чаши компания усатых драгун в красных мундирах. В зале яблоку было негде упасть, сновали взмокшие половые, жеманно хохотали ярко накрашенные гулящие девки. Справа от входа с грохотом перевернулись лавки, разлетелась посуда, мужики затеяли драку.

– Содом и Гоморра! – всплеснул руками кабатчик. – Урону будет, урону-у-у. Но и прибыток. Не поверишь, Заступа, выискался благодетель, поит всю шатию-братию за свой счет, золотом платит. Вон тот господин. – Ерофей указал на человека и стал продираться сквозь бушующий океан.

Указанный Ерофеем добродей в черном камзоле лихо отплясывал на столе, покрикивая и размахивая кружкой, с которой летела белая пена. Лицо худое, узкое, с горбатым, сломанным и неправильно сросшимся носом. «Никак старый знакомый», – удивился Бучила. Ну точно он, паскуденыш. Лет пять назад объявился в Бежецкой губернии совсем молоденький и никому не известный парнишка с обходительными манерами и хорошо подвешенным языком. Назвался князем Вильгоцким, при себе имел дворянскую грамоту. Мигом вскружил голову трем вдовым купчихам, в том числе одной из Нелюдова, тянул с разнесчастных подарки и деньги. А потом из Новгорода пришла розыскная бумага на беглого подмастерья Гришку Пронина с перечнем особых примет, чудесным образом совпавших с обликом благородного князя Вильгоцкого. Арестовать не успели, его сиятельство самозваный князь успел убежать. Шлялся где-то и вот вернулся, повзрослевший, заматеревший, да только Руха не обмануть…