Сибирский кавалер - Борис Климычев

И всё смотрится, смотрится. И всё-то она в зеркале том — красивая, А на деле-то почернела вся, подурнела, нос стал как морковка, сморкаться неловко. Увяла девка до срока. Зеркало-то от беса, одна сухота от него да морока.

Устинья в зеркало и не смотрится, у них и дома нет. А волосы, что ж, придёт время — замуж, в работу, тогда и обрежет. Пока — матери помогает, а всё — дитя: и по черёмуху хочется, и в Томе-реке искупаться. Правда, теперь уж туда не с Семкой ходит, а с подружками.

Вот раз побежали девчонки к реке. Шмели гудели, да стрекозы у бережка трепетали сине-зелеными крылышками.

Вода на перекате журчит, словно разговаривают многие люди вполголоса. И хочется лечь на гальку на перекате, пусть речная волна через тебя перекатывается, воркует.

В зарослях пижмы и тальников девчушки сдернули сарафанишки да рубашонки, бегут нагишом к воде, ладошками прикрываются, а Устька собственными волосами прикрыта.

— Села баба на горох — о-о-ох! — крикнули хором и разом окунулись. Сперва-то вода холодной кажется, потом поймешь — парное молоко. Смех, кипение воды, брызги.

А к кустам, где девчоночьи одёжки, парнишонки как змеи-аспиды крадутся. Украли одежу, намочили, такими тугими узлами завязали, что вовек не развязать.

Вылезли девчонки, а одежки-то нет. Мальчишки возле той одежки скачут, ладонь к глазам — смотрят, дразнят:

— Экие вы, какие, совсем не такие!

А Семка от нагой Устьки и глаз не оторвёт. Аж дыхание перехватило. А один Устькин глаз, синий-синий, сквозь намокшие пряди глянул, и совсем по-взрослому Устька сказала:

— Не смотри, Сема, ты лучше одежку развяжи да принеси.

И подчинился Семка, пальцы в кровь изодрал, развязывая, а мальчишки ругали его:

— Почто отдал? Пусть бы покуковали!

Пошли парнишки луки да стрелы ладить, девчонки в слободу вернулись. На берегу мужики церковь строили. Пахло стружкой, толченым камнем, берестой.

Вздохнули девчушки:

— Может, когда-нибудь нас тут венчать будут.

Рассмеялась Устька:

— Если нас кто-нибудь возьмет.

На Акулину — вздери-хвосты варили «мирскую кашу». Посреди деревни она прела в огромном котле. Полагалось давать её всем прохожим и проезжим, нищим и монахам, но таковых не было, так приходили ребятишки да парни и девки с чашками, а иногда и взрослые мужики и бабы.

А на Аграфену-купальницу вся слобода шла баниться, тащили веники, сказывали прибаутки банные, пели банные песни.

На Ивана Купалу заплетали ветви двух близко стоявших берез, чтобы получилась живая арка, вечером прыгали через костры, качались на качелях.

Вместе с другими переселенцами пришли в Сибирь древние деды, волхвами звали их за седые кудри, длинные бороды и усы. Волхвы-то эти уже перед Господом Богом на одной ножке стоят, да их присловья и байки в души людские, как семена в землю, ложатся.

Боялись слобожане не только ворогов-разбойников, но еще и нечисти всякой. Почему в одном хозяйстве корова принесла двухголового теленка? А когда медведицу в овсах убили да шкуру с неё ободрали, то и увидели: тело-то у неё бабье!

А сколько раз не только ребят, но и взрослых леший в лесу путал? Он по осоке бежит, сам — росточком с осоку, среди деревьев — сам ростом с дерево. Так путает, глаза отводит. Баба пошла за колбой на часок, а вернулась через неделю. Исхудала, оборвалась, спасибо, что жива осталась.

Не то цыган, не то калмык через слободу ехал, да лошадь под ним, а миновал дворы, глянули, а он на собаке гарцует! После сего случая у одной бабы корова слегла, а у другой — две козы сдохли. А собака, которая под цыганом была, после возле слободы бегала. Бежала, через голову перекувыркнулась и — бац! — старухой стала: изо рта клыки торчат, пальцы кривые и с черными когтями. Коровья смерть!

Одна баба «повещалкой» стала, баб звала. Согласна идти, вот тебе плат, утри им руки.

И наказали бабы мужикам, чтобы всех собак крепко-накрепко привязали, а сами не смели даже из дома выглядывать. Взяли бабы в руки ухваты, серпы, косы, кочережки, помела, скалки, дубины, вальки, катки. В полночь зажгли пучки лучин, и шум такой подняли, хоть святых выноси.

«Повещалка» впряглась в соху, пошли все вокруг слободы, чтобы трижды провести борозду. Пели при этом:

— Выходи, Коровья Смерть,

Из родимого села,

Из закутья,

Из двора!

Мы тебя огнем сожжем,

Кочергой загребём,

Помелом заметем

И попелом забьем!

Знали, что на пути их может встать только сама Коровья Смерть. А она хитрая. Она может в любой образ войти, ей надо только сорок раз перекувырнуться.

И попалась им навстречу Коровья Смерть в виде старикашки с сумой. Свет луны был тусклый, но они тотчас поняли — кто это, забили старичка до смерти.

Скот в селенье дохнуть перестал, а старичка-то, Коровью Смерть, то есть, закопали далеко от слободы и в могилу вместо креста вбили осиновый кол.

Всё бы ничего, только один казак из деревни Казанки услышал про это дело, сказал, что ходил тут меж дворами старичок-бывальщик. Люди любили его на ночлег пускать, ласков был и бахарь отменный. Сказывал и про Анику-воина, и про Рахманов египетских, всякое такое прочее. Не его ли вы, бабы, забили сдуру? Что-то ноне не ходит старичок тот по деревням.

Верхнеслободцы сказали тогда казаку, что старичок-то бахарь в какие-нибудь иные края наладился, они ведь, калики перехожие, не любят долго на одном месте толочься. А казак им:

— Может, оно и так, а может, оно иначе. Старичок вроде ни в какие дальние края не собирался.

Напоили казака вином, а он и говорит:

— Дешево не отделаетесь, соберите для меня миром двадцать ефимков, чтобы я век молчал.

Стали верхнеслободцы торговаться. Сговорились на десяти. Только ты, мол, казак, больше с нас ничего не спрашивай и про все забудь.

Так-то оно так, только покоя почему-то не стало. То девку родимчик забьет, то парень в постелю по ночам мочиться станет. А в 1636 году на Томе-реке такой ледяной затор сделался, что всю слободу по самые крыши залило. Вот так вам старичок и отрыгнулся! А вы думали, что? А ведь о наводнении и домовые предупреждали, веля собакам непрестанно лаять да рыть ямы возле дворов.

Весь свой скарб все же успели попрятать на чердаки али утащить на высокие места, на гору к самому Синему утесу. Вода-то сперва помаленьку прибывала, ставили мерные вешки, Богу молились, на лучину шептали.

Семка в долбленой лодчонке перевозил к горе узлы, горшки, корзины с добром, сундуки с платьем. Лошадей и скотину разместили на горе во временных загонах.

Помог Семен и Устьке с матерью их добро на гору перевезти. И надо же было случиться, что в лодке татарской долбленой сделалась течь, а вода — ледяная. Устька промочила ноги и заболела. На горе, в шалашике, сделанном на скорую руку, лежала в беспамятстве. Над ней причитала мать. И Семену так жалко стало подругу своего детства! А ну как умрет?