Сибирский кавалер - Борис Климычев

Ходят по городу потомки Горемира и Еремея, Мартына Белого, Данилки Хвата, Шегереша и многих других героев этой правдивой книги. Кто стал профессором, кто депутатом или чиновником Белого дома или мэрии, кто атомщиком, кто художником, кто — бог знает кем.

Неподалеку от того места, где томилась и страдала несчастная Палашка-Евфимия, теперь — педагогический лицей, и каждое утро с папочками и портфелями спешат на лекцию девушки, такие же красивые, какой была крепостная девка Палашка в молодости.

Когда Господь своею милостию творил землю, то одни её уголки получились как жаркие угольки, иные — как чистые снежиночки, а в иных — всё леса да тропиночки.

Слобода Верхняя разместилась на берегу Томы, за ветром стояли дома под боком у лесистой горы, которая выходила к реке носом, то есть синим скальным утесом.

Выходили по берегам белые и синие глины, было много ивы, чтобы плести корзины. Бел-камень ломали, делали подвалы, да глину камнем бутили, бывало. А глину лишь сунь на гончарный круг, горшок сам получится вдруг.

А сочные заливные луга! А кедровая да сосновая тайга! Жирная пахотная земля, осенью золотом смотрят поля. Пусть на одежде порою прорехи, очень кедровые сладки орехи.

Река — чистота, христианам — крещенье, а грешен, — проси у реки ты прощенья. А Тома приносит с Алтайской горы и стелет по дну самоцветов ковры.

Люди здесь всегда в делах да заботах. Сев, сенокос, пастьба, собирай урожай, выпекай каравай. А еще — зверь да птица, а еще — свежей рыбки хотится. Еще мы шорники сами, дуги гнем, телеги делаем да сани, еще плетем корзины и короба, какая уж тут, братцы, гульба!

А и свободное время выдастся, так не уйти далеко от слободы, как бы не нажить какой беды. Нападают вороги нередко, надо глядеть зорко, а стрелять метко. А чтобы было не так страшно, на Синем утесе стоит дозорная башня, на ней стоят казаки да смотрят по сторонам из-под руки.

Но красота вокруг такая, что никому в голову не приходила мысль о переселении отсюда.

Слобожане многих уж родичей не досчитываются, ребятишкам толкуют:

«Не шастайте по лесам, немирной колмак утыщыт!»

Строили избы как крепости: окошечки-бойницы высоко под крышей. Каждая изба обнесена двойным тыном. А между ними бегали большие зверовые собаки. Вся слобода была обнесена мощным острогом.

На дальних пашнях да в кедровниках были небольшие бревенчатые крепости. Увидишь врага, беги в башню, запирайся, суй в отверстие ствол пищали, отстреливайся, пока подмога не придёт.

Славно было жить в слободе. А чтобы исповедаться, повенчаться, — надо было в Томск ехать. Не ближний свет. Почти два часа езды. Правильно ли, что слобода при её красоте не увенчана венцом красоты — храмом Божиим? К тому же крест святой против разбойников — первейшее средство.

Вон подрастают девушки остроглазые, стройные, вон парнишки себе в работе жилки наращивают. Станут девицы зрелыми, станут парни могутными, да была бы у них память о венчании в родном своем уголке. Церковь нужна.

Пусть её маковки и кресты глядят в воды быстрой Томы-реки.

И скамьи поставим возле церковной ограды, чтобы старики под кедрами молодость вспоминали. А церковь, она еще и крепость, она колоколами своими об опасности упредит.

Когда семьи крепко дружили, то бывало обносили тыном по две избы сразу, так и дешевле получалось, и надежнее. Так были объединены дворы Моховых да Тельновых. Во время разбойного налёта погибли на пашне старший Мохов да его два сына. Осталась Федора Мохова вдовой, а с ней девочка Устька-сиротка.

Семка Тельнов — Устькин одногодок. Бегали они по слободе вместе с той поры, как научились ходить, а не ползать. На обоих — одинаковые рубашонки, волос у обоих светлый, родители-то в Сибирь-матушку от Бела-моря прибыли. А глазенки, как васильки во ржи. Росточку одного, поди разбери, кто из них мальчик, кто — девочка.

Несмотря на запрет, уйдут бывало в поля, леса, к тенистым полянам, быстрым ручьям. Устька веночки плетёт, на себя, на Семку наденет. Черёмухи спелой наедятся, аж зубы черные, а язык синий. Пойдут после к Томе-реке, на бережке — глины белые. Выкопают в глине лунку. Семка туда пописает, станут на коленки, прилежно глину вымешивают. И лепят булки, куличики, куколок.

— Глянь, у меня лешак получился.

— Нет, лучше ты, Семка, на мой горшочек глянь!

— Семка, пописай еще, глину развести.

— Сама писай, мне нечем более… Да нет, до реки идти далеко, в ладошках водичку не донесешь, да с холодной-то плохо месится.

Устька присела, стала писать. Семка удивился. Сколько раз смотрел, не замечал, а тут — заметил:

— Устька, у тебя письки нет, отболело али оторвали?

— Не отболело, не оторвали, так и было.

— Плохо, тебе каждый раз присаживаться надо…

Сказал и тут же забыл. Какая разница, как писать? Ну, родилась без письки, шут с ней, зато играть с Устькой всегда интересно.

Так годы шли. И с годами Устька всё более стала отличаться от Семки. Она стала в сарафане ходить, а он — в штанах. Семке голову обстригали, надев на неё глиняный горшок, получалась стрижка в кружок. А Устька волосы в косы заплетала, становились они у неё всё длиннее да пышнее.

Если в песне поют про русы косы до пояса, то Устиньины косы были почти до пят. Распустит волосы, так и закроется ими. Откуда что взялось? Божий промысел.

Тяжело расчесывать, да красота-то радует. Правда, смотрелась Устька только в роднички у реки. Зеркал в домах слободских не держали. Ходил тут старичок-ведун. Сказывал. Брат его был монахом, жил на душе с Божиим страхом. Черт к нему ночью в рукомойник влез, а монах-то утром встал да и закрыл рукомойник серебряным крестом. Чёрт томился, черт взмолился. Но Власий и не думал выпускать. Так, мол, тебе и надо.

А однажды пошел Власий собирать на монастырь. Идёт, лес и бор ему нравятся, и вдруг — навстречу красавица: ни в сказке сказать, ни пером описать, впору запеть или заплясать. Власий похвалил её красоту, а она:

— Это слово за сказку почту…

Попросила монаха достать ей зеркальце. В те поры в здешних местах зеркалами не торговали. Пришел монах в келью, спрашивает черта:

— Чёрт, зеркало сможешь сделать?

— Крест сними, сделаю!

Снял Власий крест. Выскочил чёрт из рукомойника, дунул, плюнул, помочился в кулак, покраснел как рак, и зеркало вынул из собственного зада, а оно сверкает, светится. Что надо!

Монах отнес зеркальце девице, она схватила его: глядится, глядится.

— Экая я, какая девица-душа, лицом и фигуркой, всем хороша. Не пойду ни за попа, ни за землепашца, а отдам честь свою девичью только царевичу-королевичу!