В летописях не значится - Евгения Петроченко

Снова он всё решает. Я вскинула голову, всматриваясь в его лицо, такое нечеловеческое лицо самого близкого здесь существа, которому я действительно не доверяла и которого при этом безумно хотела.

— А если я не хочу?

— Что не хочешь?

— Ждать, — говорю ему прямо и зло.

Его глаза так близко. Непроглядная тьма. Выжженная земля. Чернеющий пепел.

Он смотрит пристально, ища подтверждения моих слов в каждой черточке, в отражении глаз, во взмахе ресниц.

А затем не выдерживает и приникает к моим губам.

Поцелуй не похож на предыдущий, самый первый. В нём больше не было ласки и осторожности, боязни спугнуть. Губы жесткие, твердые, они впивались в меня так сильно, что не было никакой возможности для ответа, для перехватывания инициативы.

Он прижимает меня крепко, приподнимая и сжимая до такой степени, что даже если бы я и пожелала, не смогла бы выпутаться из стальной хватки. Но я так сильно этого хотела, что мне всё равно. Я задыхаюсь без воздуха, но без него я задыхаюсь ещё больше.

Ему мало, и это заводит меня ещё сильнее. Его руки проникают под ткань блузки, резко её дергают. Слышится стук пуговиц по полу. Его это отвлекает на секунду, и я смотрю на него безумным взглядом.

Его глаза не менее безумны. Теперь я отчетливо вижу, что он всё же демон. В глубине зрачков появляется маленькая красная точка, он придает радужке какой‑то тёмно — бордовый оттенок — цвет засохшей крови.

Черты его лица сильнее заострились. Я замираю от его взгляда, не понимаю его: он смотрит со страстью или с ненавистью?

Сердце снова сжимает холодная рука страха. Я думала, он пропал, но тот лишь затаился на время, прикрытый сверху тонкой пленкой заботы и внимания. Как я не распознала этого в нём?

Но прежде чем я успеваю хоть пикнуть, жесткие губы вновь накрывают мои. И несмотря на отчетливое понимание, что происходит что‑то не то, я отвечаю, прижимаюсь теснее, хотя, казалось бы, больше некуда.

Раян резко дергает последнюю деталь верхней одежды, не отрываясь от меня, я слышу треск вмиг разогнувшихся петель. Запоздало понимаю, что эта часть гардероба совсем не местная, совсем не скромная, но он даже не обращает на этот факт внимания.

Приглушенное рычание, пара шагов вперед, и вот я уже распластана на кровати, прижатая сильным телом сверху. Его кожа горячая, совсем нечеловеческой температуры и пахнет огнём. Я бы хотела провести по ней языком, ощутить, какая она на вкус, но мне не дают ни малейшего шанса это сделать.

Когда он спускается чуть ниже, впиваясь в шею до боли, это даже не вызывает шипения. Я тихо охаю и запускаю руки в его волосы, в отместку зло дергая ленту. Те всё равно не распускаются, лишь приходят в легкий беспорядок.

Губы опускаются ещё ниже. Кажется, вместо дыхания к моей коже прикасается огненный пар, а язык его так горяч, словно кровь в венах заменилась кипящей лавой. Это пугает, но дарит совершенно невероятные ощущения.

Его поцелуи по — прежнему жесткие и больше напоминают укусы. Но мне нравится, и я испытываю какое‑то мазохистское удовольствие от гремучей смеси внешней и внутренней боли. Давай, сильнее, больнее, именно так мне и надо. Именно этого я и заслужила. Именно это и останется со мной навечно.

Горячая рука скользит вверх по ноге, поднимая юбку всё выше и выше. Я выгибаюсь, мне хочется почувствовать его ближе, но он оттягивает удовольствие, вновь возвращается к губам, оставляя руки в опасной близости от самого сокровенного.

Я снова задыхаюсь. Он не даёт мне ни секунды передышки, полностью игнорируя мои робкие попытки хоть как‑то вмешаться в процесс.

Когда я провожу руками по его плечам и пытаюсь плавно и медленно перевести их ему на грудь, чтобы дотронуться его смуглых мышц, что так привлекательно перекатываются под кожей, мои ладони останавливают, перехватывают и поднимают вверх, сжимая лишь одной рукой. Он не рассчитывает силу, и мне кажется, что их связали такой тугой веревкой, словно я заслужила наказание как преступница.

Грудь, плечи, губы горят. И я готова сгореть в этом огне вместе с ним. Мне и страшно, и больно, и нестерпимо горячо.

Не знаю, сколько во всем этом безумии было от страсти. Это скорее напоминало ненависть, желание завладеть, невозможность насытиться.

Когда его вторая, свободная рука вернулась к ранее прерванному занятию и резко дернула пояс юбки, стало действительно больно. Это возвратило моё сознание из транса.

Я зашипела, задергалась в его руках, но он проигнорировал мой протест. Спустя пару мгновений боль приутихла, я юбка стала сползать куда‑то вбок, давая простор его пальцам.

Видимо, ему стало мало одной руки для исследования, и меня наконец‑то выпустили.

Если бы его губы прекратили меня целовать, я бы, наверное, закричала, привлекая внимание, но такой возможности у меня не было, и я лишь терпела, пытаясь вникнуть в безумный ритм, что задавали его губы и руки, поглаживающие бедра.

Для меня это стало пыткой. Время, казалось, растянулось на часы вместо нескольких минут. Возбуждение как рукой сняло. В голове возникла совершенно определенная мысль — он меня не любит, это вообще не имеет ничего общего с любовью. Нет никакой нежности, заботы или даже желания получить их в ответ, только — насытиться самому.

Наверное, он наконец почувствовал, что что‑то не так. Прервался. Посмотрел на меня своими невозможными горящими глазами.

Я не плакала. И, вопреки мелькавшему ранее желанию, не закричала. Просто лежала и тупо смотрела на него, надеясь, что это скоро закончится.

— Алесан, — зовет он.

Я смотрю на него более осмысленным взглядом, но не могу ни улыбнуться, ни нахмуриться. Даже страх куда‑то пропал, принося лишь опустошение.

Он молчит. А потом наклоняется и целует вновь, на этот раз бережно, ласково, но как будто через силу, заставляя себя медлить нарочно. Губы просят ответа, но у меня не выходит, словно я разучилась целовать.

— Прости, девочка, — шепчет он куда‑то в районе мочки уха.

Дыхание опаляет кожу, в этом месте она особенно чувствительна.

— Прости, — продолжает он, покрывая поцелуями моё плечо. — Прости. Я думал, что сдержусь, но не выходит.

Губы опускаются ниже, бережно дотрагиваясь до мест предыдущих полупоцелуев — полуукусов.

В районе живота он останавливается, понимает, что сейчас уже не следует двигаться дальше. Огненное дыхание прокладывает обратную дорожку до самых ключиц.

— Никак не получается остановиться. Я слишком долго тебя искал…

Слова воспринимались как белый шум на задворках сознания, но какая‑то часть мозга всё ещё работала, и раз за разом, как эхо, принялась повторять "слишком долго тебя искал".

Я вздрогнула, немного запоздало. Страх — самая первая эмоция в отношении магистра — вновь вернулся. Если бы я была охвачена страстью, если бы возбуждение по — прежнему туманило мой разум, если бы он был человеком моего мира, его слова показались бы мне самыми подходящими для момента. Это у нас ищут любовь и посвящают этим поискам песни, но здесь… имеет ли вообще это выражение здесь такой же смысл, как и в моём мире?