Аппендикс - Александра Петрова

Какое отношение этот город имел к своему прошлому? К центру мира, который первым и придумал это понятие, из ойкумены создав провинцию и пустив лучи шкал во всех направлениях? Когда-то он был вездесущим, всевластным и всеобладающим. Видно, поэтому его жителей невозможно было удивить ничем и сегодня. Даже если бы папа вдруг перешел в мусульманство или два слона верхом друг на друге пролетели над городом, они бы сказали, что уже это видели. Представления римцев о дурном тоне и вкусе, неблагодарности, общественной наивности странным образом совпадали с нашими представлениями о лживости, неискренности, жополизстве, предательстве. Казалось, нет более противоположных характеров, чем характер этого города и того, где я родилась. Значение семьи здесь было неприкосновенно. Ежегодно двадцать четвертого декабря они собирались и сидели до утра, поедая блюдо за блюдом, каждый в своей несчетной семье, неверные и нежные супруги, бабушки, прабабушки и даже прадедушки, потому что, в отличие от нас, римцы были живучи и долговечны. Словно в каком-нибудь допотопном поселке, тебя могли здесь запросто спросить, есть ли у тебя жених, а если ты, оказавшись в компании с тем, кого они так называли, долго разговаривала с кем-то другим, то всем делалось неудобно. Сам «жених» возвращался домой расстроенным, а народ города смотрел на вас с полускрываемыми улыбками. «Рогатый, рогатый», – хихикали они исподтишка себе под нос и перемигивались. Проезжая мимо похоронного бюро или даже просто при упоминании о смерти мужчины этого города чесали себе яйца. Те, которые были поприличней, чесались незаметно или хотя бы мысленно. Некоторые искали железо, чтобы дотронуться до него мизинцем и указательным. Когда кто-то говорил о болезни, иные строили пальцами рожки, выкрикивая: «Тье, тье!» Зонтики ни в коем случае не открывались внутри помещения, а шапку никогда не клали на кровать. Это означало к покойнику. Сумка на постели – к посещению врача. Под лестницей никогда не проходили. Кровать нельзя было застилать втроем, иначе самого младшего ждала скорая смерть. Солонку не принято было давать прямо в руки. Нужно было ее сперва поставить на стол, чтобы обмануть внимание злых сил. В общем, несмотря на революционные начала прошлого, это было инертное и душное общество, ловящее себя за хвост.

Однако разумная и настолько виртуозная, что казалась случайной, красота пространства стирала его нелепости, низости и жестокость. Глядя на появляющиеся на экране знакомые мне улицы, я впервые почувствовала, что, все больше теряя себя из виду, в конце концов полюбила уже и римцев. Мой прямолинейный взгляд не учитывал извилин и каверн, а именно в них порой зарождается жизнь. Их цинизм, жизнелюбие, народное остроумие срезали холмы моей высокопарности, из которой в конечном счете нельзя сделать ни фасолевого супа, ни ребячьей люльки. И вот уже мои соотечественники заодно со мной казались мне плоскими, предсказуемыми, нечеловечными. Не ощущающими градаций запаха и настроения. Не знающими науки жестов, намеков и первых поцелуев. Ну, о поцелуях, раз обещала, речь особая, и в ней римец как он есть – незаменим.

Снег шел, шел и лежал, акведуки и канализационные трубы на другом экране продолжали работать.

В то же самое время на экранах еще нескольких подвесных теликов, встревоженно глядя по сторонам, Аль Пачино в коричневом костюме входил в банк с узкой и длинной, празднично опоясанной голубой ленточкой коробкой, чтобы через несколько секунд неврастенически вырвать из нее автомат.

Кто хотя бы раз в жизни не мечтал попробовать себя в роли джентльмена-разбойника или грабителя-интеллектуала, смогшего бескровно и почти без труда, «без ненависти, насилия и оружия», украсть миллион, чтобы потом скромно жить вдали от мира, помогая страждущим, или, наоборот, спустив все деньги за пару лет роскошной и бесшабашной жизни, снова планировать гениальный налет? Конечно, почти всех грабителей ждала тюрьма, а то и вышка, некоторые, вроде Джона Диллинджера, вызывали ужас, но существовали же в мировой криминальной истории и никогда не разоблаченные счастливчики!

Дела Аль Пачино, однако, шли плоховато. Он наделал кучу ошибок. Ох, ну не так, не так надо было себя вести! А этот дурацкий Стиви! Ты входишь с пистолетом в банк, наводишь его на людей и в самый последний момент сообщаешь, что «не можешь»? Да еще говоришь, что заберешь машину? Возвращайтесь, мол, на автобусе, друзья-грабители. Это все равно что снять штаны и, несмотря на разверстые чресла перед твоим стояком, сказать вдруг: «Прости, милашка, не могу».

Очевидно, что здесь проступала проблема синхронизации и взаимодействия. Стиви должен был отказаться хотя бы на пять минут раньше. Он не должен был смешивать свои действия с действиями других. Например, здесь был День Всех Святых, а в городе моего детства и юности прошел первый снег. Обычно, когда он выпадал в такое время, он таял уже на следующий день, но случись это даже завтра, его таяние не привело бы к проблемам остановки транспорта в Риме. Точно так же как Стиви лучше было бы вообще не приезжать к банку и не влезать в дела Сонни, нелепый снег касался только моего города-героя и никак не затрагивал моего города-подлеца.

И кстати, как я могла покинуть первого, такого верного, в отличие от этого, второго? Он был грустным, что ж, это правда. Все время приходилось его веселить, подпаивать, что-то ему обещать, и иногда его меланхолия, его накрапывающее занудство были докучны. Он казался холодным, но никогда не становился разнузданным и равнодушным, как мой новый избранник. Как там ему без меня? Эй, погляди-ка, попыталась я привлечь его внимание, – не думай, мы еще увидимся, не верь в мою смерть. Покойник, даже если у него есть душа, равнодушен к телесному, а я помню каждую железную косточку твоего скелета, ночные эрекции твоих мостов, тихое бормотание твоих вод, пространство твоего горизонта, который для меня равнялся истине.

Вот набережная с домом, где, вылезши в мир, я впервые с болью вдохнула твой воздух и спустя примерно неделю уже смогла оценить прекрасный вид. Тогда, конечно, я еще не знала, что странные колонны повторяли те, что высились в далеком прошлом моего будущего города Эр, а Биржа копировала один храм из Лукании. Их французский архитектор грезил Италией, пейзажами ставшего римлянином Пуссена и рожденного римлянином Дюге.

Мост с лошадьми без языков. Кто с детства не знал этой истории? Рассеянный скульптор, забывший их отлить. Наверняка и поводыри коней были немыми, и потому здесь можно было говорить что угодно. Сколько раз я проходила по нему, сколько всего со мной на нем случилось, и как же он не обвалился, как он посмел предательски не обрушиться без меня?

Когда-то само слово разлука вызывало у меня учащенное сердцебиение и пустоту в желудке. Но за годы количество расставаний превзошло мою валентную способность к страданию, число радикальных перемен притупило их осознание, и встречи и проводы сливались теперь в единый вокзальный гул или турбулентную зону.

Еще раз вглядевшись в экран, в котором я видела теперь только собственные воспоминания, я подумала, что мой отъезд был как раз влиянием города: мне ведь и самой всегда хотелось быть мостом.

На втором экране меж тем рассказывали о семи холмах, и я вспомнила, как в первый день я оказалась на восьмом или девятом и оттуда увидела, что за центробежностью этого города высвечивалось своеобразное, но полноценное единство. Пласты жизни пульсировали, и где-то под ними скрывались мыслящие центры. Никакого отношения они ко мне не имели, но, однажды попав в сферу притяжения этого места, я была вынуждена сделаться его частью, одной из его феодальных точек со своим хозяйством и укладом.