Аппендикс - Александра Петрова

На следующий день мы встретились в ресторане на одной из самых дорогих улиц города. Официанты маячили на почтительном расстоянии, подлетали по первому взмаху длинных ресниц пупса. В зеркальном зале, как в культовом фильме, мы оказались единственными гостями. Покончив с омарами, он разместил на своем фарфоровом лице улыбку дольче вита и предложил мне чуть больше денег за ту же работу и, главное, – гораздо больше самой работы. Его многокомнатный офис располагался неподалеку от самых брильянтовых гостиниц города и всегда был полон чрезвычайно хорошенькими девицами и женщинами респектабельного вида из разных стран. Была там, впрочем, для разнообразия, потому что Гарри ни в коем случае нельзя было упрекнуть в отсутствии вкуса, и одна пожилая, особенно любознательная немка, а также несколько симпатичнейших геев. Как и у меня, у большинства из них не было разрешения на работу, а иногда даже на проживание, что уж говорить о местной лицензии на проведение экскурсий, зато было неплохое и часто искусствоведческое образование. Гарри был исключительно сметлив и выгодно для себя использовал несостоятельность государственной администрации, не смогшей создать приличного туробслуживания. У него был явный талант. Консьержи лучших гостиниц, словно агентства новостей, оповещали его о том, какой язык в ближайшие часы может потребоваться их посетителям. Его телефон и три мобильника звонили без остановки. Часть от оплаты гида и водителя Гарри брал себе, часть – отдавал в гостиницу, а мелочь с важностью распределял между обслугой, чтоб не болтала. Некоторые, почему-то чаще всего американские или австралийские, девушки мечтали поскорей разъесть вместе с прирученным ими миллионером свадебный торт, и по запросу клиента, досадно не совпадающему с их планами, пупсик отправлял своих протеже в дальние круизы. Они возвращались оттуда повзрослевшими, порой на время становясь подругами Гарри, который обещал в скорейшем времени найти им кого-нибудь попослушней.

Все мы сдержанно обожали Гарри, и он, как мог, пытался заменить нам отца или старшего брата. Он давал нам в долг, сдавал в рассрочку свои квартиры, устраивал для нас увеселения на террасах гостиниц, входя в детали нашей личной, даже интимной жизни, начиная от размера груди до, на всякий случай, безымянного пальца. Жил он как честный, достойный человек, открыто и широко, не таясь, и на некоторых улицах пользовался особым почетом.

Работала я все больше, Гарри мог позвонить мне как в шесть утра, сообщая, что через час я должна быть в другой части города, так и в одиннадцать вечера, посылая показать Rome by night. Любая инициатива и желание выйти из-под зависимости строго наказывались. Сидя в своем офисе за напитками в компании склизкого типа по кличке «профессор», промышлявшего перепродажей и подделкой антиквариата, Гарри заграбастывал себе более половины того, что нами добывалось. Однажды летним утром, зажатая между телами в автобусе по дороге к одной из очередных обителей лучших мира сего, я решила туда совсем не приезжать и больше никогда не видеть своего Карабаса-Барабаса. «Да иди ты», – сказала я ему вежливо в ответ на ор из мобильника. Гарри не знал русского, но, судя по тому, что он больше никогда не позвонил, эти слова оказались ему понятны.

Итак, дурацкий Пиноккио снова убежал. После того, однако, как он прогулял последние бумажонки, ему ничего не оставалось, как пристыженно появиться на рынке труда.

Одной из очередных работ, которые, радужно сверкнув, лопались, иногда даже толком не надувшись, было секретарство у священника, устроителя оперных, классических и даже рок-концертов.

Если в магазин постеров я устроилась с улицы, то здесь меня приютили благодаря одному выжидающему моего расположения поклоннику. Так как святой отец был ему что-то должен и собирался налаживать международные музыкальные отношения, я оказалась его подручной на пару с изгнанной из обнаженок телешоу на более спокойное местечко увядающей красавицей Нинкой. Меня назначили ее заместительницей на роль помощницы падре в ведении международной и внутренней переписки.

Поскольку Нина была рекомендована своим содержателем, важным червем в телевизионном рыгалове и близким партнером церковника, то она просто поедала шоколадные конфеты и болтала по телефону, изящно и спело присаживаясь на антикварный письменный стол. Двигая ягодицами, она цокала каблуками по паркетным полам многокомнатного офиса, полного подлинных скульптур и картин в золотых рамах, и лениво уклонялась от рук святого отца, щипавшего ее за задницу. Она была настоящей дурочкой, хорошей советской девчонкой, по уши влюбленной в своего слизняка, член которого, чтоб его сподвигнуть, по ее собственным рассказам, она, перед тем как обсосать, макала в посылаемую мамой красную икру. Говорила, что действовало. Узнав несколько лет спустя от дочурки, что, до того как жениться на богатой местной невесте, этот лысый дядя каждую ночь приходил к ней в кроватку, она мгновенно постарела, покрасила волосы в черный цвет и обратилась в гарпию, жаждущую мести.

Пока Нинка потягивала начинку из хрусткого шоколада, я занималась перепиской слов святого отца на компьютер. Почерк его был для меня непонятен, я делала кучу ошибок и заискивала перед старыми секретаршами, которые знали все формы, форматы и команды, преданно служа хозяину и не позволяя никакой словесной критики даже в наш с Нинкой адрес, поскольку мы были его капризом. Но и без слов было понятно, что они о нас думают.

Остались они невозмутимыми и тогда, когда в офис, хлопая многочисленными дверями, вошли немцы в черных широкополых шляпах и через переводчика объявили, что итальянская сторона в лице святого отца разворовала деньги компании, и потому все обанкротились, и музыки больше не будет. После страшного крика, шума, прихода дрожащего завхоза, а затем адвоката, подтягивающего вверх манжеты с золотыми запонками из античных монет, после звонков сверху хрустальную лавочку закрыли, а потом опечатали.

Но любая трагедия, происходившая в этом городе, казалась сновидением. Не оперой, нет, пожалуй, оперного в этом городе было не так и много, но просто сном, смывающимся при пробуждении.

Однажды, правда, мне приснилось, что я смотрю на этот город из зала. В нем обитали дворцы, церкви, статуи, лестницы и фонтаны, а зрителями были люди и их меняющаяся судьба.

«Отдай стеклышко», – выкрикнул в зал явно не по сценарию голос худенькой церквухи, и я поняла, что она ищет именно меня. Я не знала, о каком стеклышке идет речь, но чувствовала, что почему-то она имела право у меня его требовать. Пригибаясь за спинами зрителей, я попыталась ускользнуть и оказалась на галерке. Там никого не было, кроме одного бесполого существа, то ли старика, то ли старухи, которое еле заметным жестом указало мне на пустое кресло рядом. Под новым углом зрения все декорации начинали заваливаться вбок, но стоило мне пересесть по другую руку незнакомца, как воцарялась торжественная, яркая красота. Дворцы переставали кривляться и застывали с тем достоинством, которое отмечают все путешественники, когда-либо побывавшие в Риме. «Слабó пожаловать», – сделал пригласительный жест мой сосед или соседка, и, взглянув на него внимательно, я заметила, что он помолодел лет на пятьдесят. В руках он крутил что-то блестящее, и, когда предмет на секунду приостановился, я разглядела прозрачный шарик, в котором, словно магма, горела красная капля другого стекла.