Диалоги с Евгением Евтушенко - Соломон Волков

Я, например, считаю, что «Я – Куба» – великий фильм. Это ваша удача, ваше везение, потому что кино, киноиндустрия – не область индивидуального творчества, это промышленность. И сделать в этой области штучный товар – невероятное везение. «Я – Куба» производит сильнейшее впечатление именно как произведение искусства, а не как пропаганда.

Евтушенко: Не на циников.

Волков: Вы знаете, и на формалистов. Это же энциклопедия киноприемов! Это потрясающе изобретательное кино. Я недавно был в Вашингтоне на фестивале, посвященном Шостаковичу. Показывали среди прочего фильмы с музыкой Шостаковича, обычную обойму: «Король Лир», «Гамлет», «Пять дней – пять ночей»… Но показали фильм, который я никогда не видел, под названием «Песня великих рек». Сделал его Йорис Ивенс[77], голландец, с которым, может быть, вы сталкивались.

Евтушенко: Я его знаю хорошо, у меня даже стихотворение о нем есть – «Баллада о Йорисе Ивенсе».

Волков: Он в это время как раз убежал из Голландии, то есть голландцы его, по-моему, выслали. И он жил в Восточном Берлине, это сорок шестой год. И сделал фильм о Всемирной федерации профсоюзов, помните, была такая сталинская организация, которая действовала по всему миру? И Шостакович написал 45 минут музыки, в том числе замечательную песню. Представляете, какое содружество: фильм Ивенса, музыка Шостаковича на слова Бертольда Брехта, а поет Поль Робсон! Причем Шостакович писал музыку в Москве, Брехт написал слова в Восточном Берлине, а Поль Робсон записал в Бруклине. Они никогда вместе втроем не сошлись. Это всё организовал Ивенс, такой вот международный проект. Это ж три титана! Ну, и Ивенс четвертый, конечно.

И знаете, почему этот фильм произвел на меня такое сильное впечатление? Во время холодной войны американцы и их тогдашние союзники, западные немцы, подхватили авангардное искусство по двум соображениям. Первое – это было искусство, которое было запрещено в нацистской Германии, а значит, хорошее по определению, автоматически. И второе: Советский Союз авангард всячески преследовал, значит, мы, «просвещенный Запад», возьмем это дело под свое покровительство, будем устраивать всюду фестивали авангардной музыки, выставки абстрактной живописи и, таким образом, показывать, какие мы либеральные и хорошие и какой Советский Союз зажимщик авангардной прогрессивной культуры. И всё это было поставлено на широкую государственную ногу. Особенно в Германии – там в музыке авангардисты просто захватили всё. И шло это под флагом якобы «аполитичной» музыки.

И такая же во многом история была здесь, в Америке. Я, когда сюда приехал, разговаривал со многими американскими композиторами, которые мне говорили: знаете, я хотел писать понятную тональную красивую музыку с мелодиями, но я не мог. Меня бы заклевали! Вся моя карьера была бы уничтожена! Здесь была такая же диктатура авангардной музыки, как в Советском Союзе – диктатура музыки доступной. А сейчас пропагандистская, понятная массам линия реабилитирована во многом.

Евтушенко: Одна вещь исчезла из музыки, даже из попсовой, – мелодия. Ничего не запомнить. Насвистеть нельзя.

Волков: Знаете, какая последняя песня, которую я запомнил? Услышал, кстати, недавно: «Зашумит ли клеверное поле…» Ваши стихи, а музыка Андрея Эшпая ложится на слух…

Евтушенко: А вы знаете, о чем я жалею? Очень жалею… О том, что сейчас происходит в области культурных обменов с Америкой. Вот вы подумайте, какой парадокс: во время холодной войны у нас были наитеплейшие взаимоотношения с американскими писателями. Мы встречались каждый год, спорили иногда, бывало. Но никогда это не превращалось в борьбу, хотя, конечно, всякие сурковы путались под ногами. Читаешь, например, воспоминания Артура Миллера, как хотели изменить устав ПЕН-клуба[78]. Это же просто смехотворно! Это Сурков! Но все-таки сколько в этом было хорошего! Потому что угроза ядерной войны, нависавшая тогда над нашими странами, нас сближала.

А что сейчас случилось? Как разъединилась интеллигенция! Посмотрите, сколько происходит международных футбольных матчей, теннисных турниров и т. д. Но мировая интеллигенция почти не встречается друг с другом. А ведь столько проблем накипело!

Волков: А вы знаете, почему это происходит, Евгений Саныч? По очень простой причине. В ваше время и американский истеблишмент, и советский были заинтересованы в том, чтоб оставить хоть какие-то каналы взаимных контактов и как-то прощупывать – неофициальным образом – настроения друг друга.

Евтушенко: Минуточку-минуточку. Но ведь у нас же теперь без конца происходят бизнес-саммиты всякие!

Волков: Там писатели не нужны. Там встречаются олигархи, с одной стороны, и миллиардеры – с другой.

Евтушенко: А может быть, мы заслужили такое пренебрежительное отношение? Если государство не понимает значения таких контактов, то, может быть, сейчас у нас не хватает писателей, которые своим поведением, своими словами, значением высказывания своего могли оказаться нужными государству? Может быть, нам просто недостает сейчас таких людей, таких писателей?

Волков: Когда мы с вами говорим о культурных болевых точках современного общества, то ваш взгляд неизменно более оптимистический, а я все время оказываюсь в позиции скептика. Но в этой области, в плане возможных культурных обменов я скорее оптимист. В Америке довольно давно существует такое понятие, как мягкая сила, так называемая soft power, под которой подразумевается влияние на другие государства, на события в мире с помощью не военной силы, а с помощью в основном культурных механизмов разного рода. То есть это влияние и литературы, и музыки, и кино, и идей каких-то. И американцы давно анализируют это дело. Но я с недавних пор с удивлением всё чаще и чаще читаю рассуждения о мягкой силе со стороны российских политических экспертов.

Евтушенко: …А вот к разговору о мягкой силе. Журналист высочайшего класса Гаррисон Солсбери, заместитель редактора «New York Times», сколько книг важных написал.

Волков: Он был превосходный журналист, но писателем как таковым не был. Хотя написал роман о России. С Солсбери мы хорошо знакомы.

Евтушенко: Мы сейчас не говорим о нем как о прозаике. Он очень интересную книгу написал о Ленинграде[79] все-таки, лучшую книгу о блокаде!

Волков: Историческую по своей значимости книгу. Потому что она была первой попыткой дать глубокую, объективную, насколько это было возможно на основании тогда опубликованных документов, историю ленинградской блокады.

Евтушенко: Вот, кстати, мы говорили о шестидесятниках. Ведь он же признавался, что многие шестидесятники были просто его героями. Вы знаете, это дорогого стоит от такого человека.