Тихая Виледь - Николай Редькин

– Надоело крестьянствовать? В политику потянуло?

– Охота ему в навозе копаться! На жену да сына сгрузил свое фермерство, а сам по деревням ездит[65], агитирует, так сказать. Ты-то не собираешься ли в партии восстанавливаться?

– Воронин, гляжу, свою партию создает, а меня, знаешь ли, считает насквозь обуржуазившимся. Вот Владимира Николаевича, пожалуй, и изберут секретарем. Очень уж старается…

– Я слышала, как он у нашего подъезда с пенсионерами беседовал, – не могла сдержать смеха Лидия Ивановна, – странно было так слышать, мол, мы, коммунисты, не побеждены и не сломлены, что у народа нашего великие достижения, что народ совершил революцию, поднял страну из руин, победил фашизм. И все, конечно, благодаря партии. И если вы, дорогие товарищи, не изменили своим убеждениям, то регистрируйтесь. И всем желающим давал какие-то листки подписывать[66].

– Ты еще не знаешь, сколько этот агитатор в партию людей насобирал.

Эти слова мужа встревожили Лидию Ивановну.

– Что-то я не пойму тебя. Да неужто много? И неужто и райкомы восстановят, и обуздают, и поведут…

– А может, другому только и надо, чтобы уздали да вели! Ко мне вон в кабинет валом народ валит. И все спрашивают, что делать-то? Старики, те, конечно, назад! Восстановить разрушенное! А молодежь уж не хочет назад, а куда вперед – сама толком не знает…

– Молодежь у нас неглупая, разберется, куда идти, – решила за всю молодежь Лидия Ивановна. – Так сколько, говоришь, Воронины в партию насобирали?

– Тридцать человек.

– И это все? По всему району? Федор Степанович усмехнулся:

– Да, да! Три тысячи состояло у нас в партии. Воронин насобирал тридцать. Время действительно не остановить. Мы уже обеими ногами в другой эпохе. Записались-то в партию одни пенсионеры. Ни одного молодого человека…

– Но эти знают, по крайней мере, куда идти. И под каким знаменем.

Федор Степанович не разделил ее иронии.

Невиданное явление обнаружилось в краях крестьянских: здесь появились люди странные, загадочные, которых все почему-то называли безработными!

Старухи же покровские их сразу окрестили кишкотрясами. Удивительно было им, что в массовом порядке образовались люди, которых прежде никогда не было, а если где-нибудь и заводился лодырь, то заслуживал он общего порицания.

Виданное ли дело, чтобы здесь, на земле, где работы невпроворот, завелась такая болезнь, как кишкотрясия: человек не работает, а ему за это еще и деньги дают!

Не менее сильно разволновало покровцев новое строительство. Остались недостроенными больница, жилые дома (некоторые покровцы жили в настоящих трущобах), а в центре села по улице Ленина на глазах потрясенных сельчан в течение всего лишь нескольких месяцев появился двухэтажный особняк, отделанный по последнему евро-слову, начиненный компьютерной техникой, особняк, где этих самых безработных принимали, с ними беседовали, их регистрировали, признавали кишкотрясами (безработными) и назначали им пособие.

В компании кишкотрясов оказался и Серьга Петрушин. Бизнес его рухнул: народу зарплату не платили, комбикорм у него перестали покупать. Один фургон он так и не распродал, свалил мешки к матери в амбар.

С горя Серьга запил. Пил всю зиму. К весне жена его выгнала. Он приехал в Покрово. Комбикорм обменивал на картошку, хлеб и вино.

Так и жил, пока мать не сходила к Федору Степановичу, возглавившему покровский колхоз, и не упросила взять Серьгу шофером.

Но долго в колхозе он не наработал: зарплата была низкой, да и ту выплачивали с огромными задержками. И бизнесмен Серьга смекнул, что выгоднее постоять на бирже.

Мать его пилила, что, мол, работы много, а он кишками трясет. Сынок же ухмылялся и крутил пальцем у виска.

– Ты чего, мать? Ты думаешь, я работу не искал? Хорошую. По крайней мере, чтобы за нее хотя бы платили! Искал. Вот те крест. Я даже к фермеру сунулся, к этому, к Воронину. Его ж все нахваливают: первый опыт в наших краях! О, как! Фермочку себе завел, десять коров. Ну, думаю, надо на сенокосе помочь, подвезти что-то и так далее. Ничего худого не скажу: культурно у него на фермочке. Чисто. Порядок. Не то что на наших, колхозных, – зайти страшно. Ну и что? Воронин на меня как на дурачка смотрел: мне же пособие платят, а я, дурак, ищу работу, за которую неизвестно еще будут ли платить! Ему вон детсад задолжал за молоко – без денег сидит.

– Откуда они, деньги-то, возьмутся, если никто не работает? Не вечно тебе платить будут. Кончатся денежки-то! Обрадели, думаете, на всех на вас, кишкотрясов, хватит?

– Грамотная ты у меня, мать, – гордо заявил кишкотряс.

Он был навеселе, сидел у окна и пиликал на гармони.

– На всех уж точно не хватит! А пока – платят. И мне нравится.

– Хватит горланить!

– Так сегодня ж праздник, мать. Дали нам денежек.

– До чего дожили! Уж за линь стали деньги давать! На лесоповал бы вас, в лес бы, посмотрела бы я на вас…

– Ты чего такое сыну желаешь? – удивился сын. – У меня, мать, специальность не лесоповальная. Не по-человечески это. С меня ведь еще и алименты хотят высчитывать. С меня, безработного, гады! А я не разводился. Ни в какую. Что я, дурак, что ли? Так эта тварь, – так он отозвался о жене, – в суд подала! А это разве по-человечески, а, мать? А моему корешу вообще полгода не собираются платить пособие!

– Чего он такое натворил, кореш-от?

– Да ничего! Уволился по собственному желанию. Как все. Много нас. Нигде же зарплату не платят, а на бирже хоть пособие дают. Пока. Это ты верно говоришь: а ежели как со всех АО, ТОО, ООО работнички на биржу сбегутся? Чеж это такое будет, ежели как все-то? Вот и додумалась наша местная власть не выплачивать пособие тем, кто по «собственному», чтобы, значит, на биржу все не бежали.

– И правильно, – похвалила власть Нюрка.

– Да ты чего, мать? Мой кореш первый раз в жизни напился. В стельку. Понимаешь? Я как увидел, глазам не поверил. Ты чего, говорю, дружочек, опускаешься? Кто же тебя так напоил? Да власти, говорит, и напоили. Нашлись, говорит, умники закон править на местном уровне! Сам Воронин глаза к небу закатил и такое предложение внес: раз «по собственному», – не платить. А корешу каково? И там уволился, и тут кукиш!