О нас троих - Андреа де Карло

Но вот уже в третий раз прозвонил домофон, уже закрыт не без труда чемодан, и я уже дотащил его до входной двери. Мизия уже попрощалась с маленьким Ливио, и маленький Ливио уже начал плакать и кричать как оглашенный, Мизия уже спустилась по лестнице, останавливаясь в отчаянии на каждой ступеньке, и Ливио уже бросался за ней вдогонку, а я уже пытался его успокоить, уже взял его на руки и вернулся с ним в квартиру, дверь подъезда уже захлопнулась, и Мизия уже уехала, исчезла.

Когда в конце концов маленький Ливио перестал плакать, мы обошли с ним квартиру, где повсюду оставались следы присутствия Мизии, поглядывая друг на друга, как два подкидыша, с одинаковым страхом. Я прибавил звук в проигрывателе, но музыка не заполнила собой пространство квартиры, наоборот, квартира казалась теперь еще более пустой, тогда я выключил его совсем и начал читать вслух список детских меню — Мизия изобразила его цветными карандашами на большом листе бумаги, который пришпилила на стене в кухне; как я ни бодрился, мне тоже хотелось плакать.

Наша совместная жизнь с Ливио выглядела довольно странно, но оказалась гораздо более естественной, чем я мог себе вообразить, если вообще мог вообразить себе такое. Пока я рисовал в гостиной, маленький Ливио жил по своему собственному разумению: сидел часами на полу в своей комнате и листал книги с картинками или строил сложные конструкции из пластиковых кирпичиков, только всякий раз, когда я для порядка заглядывал к нему, он обязательно спрашивал: «Когда вернется мама?» — и смотрел на меня так пристально, что я почти пугался. «Очень, очень скоро», — отвечал я, пытаясь не без успеха строить ему смешные рожицы, правда, чувствуя себя при этом довольно глупо.

Когда я впервые попытался приготовить ему поесть, меня постигла полная неудача: вода для каши никак не закипала, яйца на сковородке мгновенно подгорали, я понятия не имел, сколько соли нужно класть и с помощью каких приспособлений очищать морковь — тут я горько пожалел, что столь невнимательно слушал объяснения Мизии, и осознал наконец, сколь поверхностными были мои собственные познания об этой стороне жизни. Но постепенно выяснилось, что некоторые блюда приготовить не так уж и сложно и маленький Ливио с удовольствием ест те же бутерброды с сыром или замороженную пиццу, порезанную на куски и разогретую в тостере, и тресковые палочки, сваренные в молоке и с клубничным вареньем на гарнир. Потом мы стали вместе экспериментировать, придумывая все новые блюда: бросали в кастрюлю первые попавшиеся продукты, да еще ссорились, кто из нас будет перемешивать.

Я водил его гулять в парк неподалеку от нашего дома, иногда мы ходили с ним в кино, на какой-нибудь мультик или подходящий для него фильм, иногда — в Музей научных открытий, где он, совсем как я, приходил в полную растерянность перед экспонатами. А иногда просто гуляли вдвоем по улицам, полным людей и машин, и я с удивлением смотрел на наше отражение в витринах магазинов: два Ливио разного возраста, один высокий, другой очень маленький, вышагивают гуськом, присматривая друг за другом, чтобы кто-то из них не удалился больше, чем на три шага, и обязательно берутся за руки возле перекрестков.

Мизия звонила почти каждый вечер — у нее в это время было утро, и она как раз собиралась ехать на съемки. Отчитываясь о прошедшем дне, я чувствовал себя кем-то вроде оседлого супруга, разговаривающего с супругом-кочевником: изо всех сил сопереживал ей, осознавал свою оторванность, мучился сомнениями. Она была лаконична, даже более, чем обычно, разрываясь между работой, наказами мне и беспрестанной сменой настроений. Говорила, что режиссер — настоящий псих и возомнил себя гением, на съемочной площадке творится бог знает что, и живут они в какой-то подозрительной дыре, а исполнительный продюсер возится с какими-то темными личностями, пытаясь заполучить статистов, еду и вообще хоть что-то, и вообще ей смертельно надоело быть актрисой, правильно она в свое время с этим покончила и не понимает, зачем вновь во все это ввязалась, хотя другого способа избавиться от коз и умерших чувств у нее не было. Но только я проникнулся сочувствием к бедняжке, угодившей в лапы к дикарям в чужой и далекой стране, так что начал думать по ночам о том, как пересеку океан, спасу ее и привезу обратно домой, как вдруг она заговорила по-другому, и выяснилось, что живется ей скорее даже весело. Ее тон от звонка к звонку становился все более легкомысленным и отчужденным, описывая свою жизнь, она выхватывала теперь лишь второстепенные, но яркие эпизоды, совсем перестала иронизировать над режиссером и другими актерами, более того, Колумбия да и вся Южная Америка вызывала в ней все больший энтузиазм. Каждый наш телефонный разговор с неизменными помехами на линии и отключением связи лишь подбрасывал новую пищу для моей ревности, мучительной, жгучей и настолько безрассудной, что я просто стервенел и яростно бросался писать на чистых холстах, которыми как раз запасся. Мне казалось, что с моей стороны было чистейшим безумием загнать себя в такой тупик, безумными казались мне и все чувства, образы, реакции, рефлексы, пробуждавшиеся каждый вечер при звуке голоса Мизии.

Как назло, позвонила еще и Флор с Менорки и объявила, что прощает меня за мое малодушное поведение в Милане, спросила, какие у меня планы, и окончательно обиделась, узнав о них, сказала, что не понимает, какие отношения связывают меня с этой Мизией и какого черта я взвалил на себя такую обузу; в конце концов она бросила трубку, хотя я пытался разговаривать с ней самым что ни на есть мирным тоном.

В нашей квартире, где все стояло вверх дном, телефон звонил довольно часто: звонили журналисты, которые хотели взять у Мизии интервью, редакторы, которым нужны были фоторепортажи, звонили с киностудий и звонили режиссеры с предложениями работы. До сих пор я не отдавал себе отчет, насколько Мизия знаменита, хотя мы с маленьким Ливио постоянно видели ее на афишах последнего французского фильма, в котором она снялась, на фотографиях в журналах и газетах, которые я покупал, но все равно я не был подготовлен к тому, как часто и с какой настойчивостью внешний мир будет ее домогаться, и не знал, как этому противостоять. Я отвечал по телефону тоном неопытной секретарши, на моем сомнительном французском:

— Синьора Мистрани уехала в Колумбию не меньше чем на месяц, — говорил я. — В Ко-лум-би-ю, — повторял я по слогам и записывал на клочках бумаги имена и номера телефонов, но я почти никогда не был уверен, что правильно все понял.

Когда звонил какой-нибудь мужчина и не сообщал мне вместе со своим именем, какой возможный профессиональный интерес заставил его позвонить, я не делал ни малейшего усилия, чтобы поддержать разговор: голос спрашивал меня, где Мизия, я отвечал: «Понятия не имею» и тут же бросал трубку. Я не чувствовал себя виноватым перед Мизией; мне казалось, что я делаю все, что можно требовать от меня в данной ситуации.

В ее почтовом ящике я находил все новые и новые письма, но даже те из них, которые казались мне подозрительными, я не решался вскрыть или выбросить в мусорный ящик, а ограничивался тем, что швырял их на подзеркальный столик в прихожей и обиженно смотрел на них, проходя мимо.

Однажды кто-то позвонил в домофон; услышав мужской голос, я буркнул, что Мизии нет, и вернулся к работе. Я швырял на холст яростные мазки красной краски, одновременно пытаясь выяснить у маленького Ливио, хочет ли он печенья, и вовсе не собирался думать о том, как же настойчиво мир домогается его матери. Но через несколько минут раздался звонок в дверь, малыш бросился открывать, и я не успел его остановить. Перед дверью стоял высокий блондин в твидовом пиджаке — достойном аксессуаре аристократа-спортсмена; у него были широкие плечи, мощный подбородок и сильные крепкие ноги, как раз такие, чтобы выдержать тяжесть его высокомерного взгляда. Не удостоив вниманием открывшего ему маленького Ливио, он уперся взглядом в точку за моим правым ухом.