О нас троих - Андреа де Карло

— Что ты так на меня смотришь? — вдруг спросила она меня.

— Да ничего, — ответил я. — Все никак не могу поверить, что у тебя сын.

Я думал о том, насколько сам справляюсь с ролью сына — даже сама мысль о том, что и у меня может быть собственный ребенок, казалась мне нереальной, и из-за этого тоже я чувствовал себя безнадежно отставшим.

— Почему? — спросила Мизия. — По-твоему, я не гожусь на роль матери?

— Ну что ты! — испугался я, растерянный и сбитый с толку тоном, которым она задала этот вопрос. — Я только никак не могу это осознать. И потом, он так похож на тебя. Просто копия ты, наполовину.

Она снова встала, подошла к окну, посмотрела наружу сквозь стекло.

— Матерь божья, — воскликнула она, — в каком же красивом, веселом городе мы с тобой выросли!

— Во всяком случае, у нас был стимул уехать из него, — отозвался я. Я все еще был весь мокрый, и мне не удавалось сказать ей ничего из того, что вертелось у меня в голове. — Что это за фильм, в котором я видел тебя вчера по телевизору? Опять французский? — только и спросил я.

Мизия утвердительно кивнула головой, снова вернулась к дивану, но лишь слегка коснулась рукой его спинки, сделала пируэт посередине комнаты и опять подошла к окну.

— Сама не знаю, что из этого получилось. Ты не поверишь, до чего же французы серьезно относятся к себе. Этот Кармэкс, по-моему, был совершенно уверен, что создает шедевр. Он в этом просто не сомневался.

Было что-то завораживающее в ее неспособности усидеть на месте и сохранять одно и то же выражение лица; однако мне все больше и больше передавалась исходящая от нее неопределенная тревога, я ощущал эту тревогу всем своим телом и потому следил за Мизией с пристальной собачьей преданностью.

— Почему ты решилась вернуться в кино? — спросил я. Я не мог не смотреть на ее ноги, на ее ягодицы, когда она вновь повернулась ко мне спиной и прислонилась лбом к оконному стеклу.

— Я ничего не решала, — ответила она. — Получила предложение — и согласилась, не раздумывая. Мне было все равно, что делать, лишь бы не доить коз, не ходить за водой, не рубить дрова и не законопачивать окна, — я чувствовала, как постепенно обрастаю мхом.

— А что теперь? — спросил я ее. — Снова будешь сниматься? В других фильмах?

Я изо всех сил старался говорить спокойно, но все больше и больше ощущал, сколь призрачно все то, что происходит здесь, в гостиной. Я боялся, что наша с ней беседа оборвется в любую минуту — и вот она уже на улице, вот уже отъезжает в такси.

— Снимусь еще в одном, а потом посмотрим, — сказала Мизия. — Я не строю планов на будущее.

— А кто режиссер? — спросил я, не в силах справиться с ревностью, которую у меня вызывали все ее планы, ближайшие и далекие.

— Опять какой-то француз. Ничего не понимаю, они там все просто помешались на мне. Все эти годы забрасывали меня предложениями, но только несколько месяцев назад я сумела наконец оттуда вырваться. Я жила в какой-то постоянной душевной неподвижности, меня и чувство вины мучило, и чувство долга, и желание никого не обидеть. Я вполне могла так и остаться там, так и умереть среди коз.

— А когда ты начинаешь сниматься? — спросил я Мизию, содрогаясь при мысли, что она могла оказаться погребенной навсегда в той деревне без солнца, где я искал ее.

— На следующей неделе, в Колумбии, — сказала Мизия.

Я тоже встал, прошелся по гостиной, несколько раз прислонился к стене, вытер рукавом пот. Видя ее теперешнюю активность, я осознавал, как неподвижен я сам, вспоминал, как мало мы разговаривали с Флор на Менорке, как мало у нас было интересов.

— А он? — спросил я, показывая на Ливио, который снова вернулся к ней.

Мизия провела рукой по волосам. Каждый ее жест был как дыхание и, как дыхание на морозе, оставлял в воздухе особый след.

— Как раз по этой причине я и пришла к тебе. То есть и по этой причине тоже. Я думала оставить его у моей сестры в Милане, но мы поссорились. Моя мать совсем помешалась на своей мистике, о ней и говорить нечего. А брат превратился в настоящее чудовище. Заболел крайней формой эгоизма, знаешь, когда человеку наплевать абсолютно на всех.

— Так что же делать? — спросил я, сравнивая изгиб ее бровей с изгибом бровей ее сына — рисунок был один и тот же.

— Вот я и хотела спросить тебя, не можешь ли ты побыть с ним, — сказала Мизия. — Я не могу тащить его с собой в Колумбию, в джунгли, я там буду страшно занята, а потом климат и тому подобное. Я не хочу оставлять его так надолго, больше, чем на месяц, с незнакомой нянькой, вдруг она будет пичкать его таблетками, чтобы вел себя потише.

— Но куда же я дену его? — спросил я, чувствуя, как меня захлестывает волна паники и благодарности. — Я здесь в общем-то проездом. Сам еще не решил, куда податься. Я даже подумывал вернуться на Менорку.

— Поедем в Париж, — предложила Мизия. — У меня там пустая квартира. Ты можешь поселиться в моей комнате и работать в гостиной. Конечно же, я оставлю тебе денег. Мне столько платят, а я вообще не знаю, на что эти деньги тратить, кроме как на квартиру, еду, да на какую-нибудь новую одежду для себя и для Ливио.

— Не знаю, — колебался я. — Для меня это так неожиданно. Чего только не приходило мне в голову, но такое не приходило никогда. — Я опять весь взмок, словно попал в сауну, перед глазами все плыло; я подошел к окну и открыл его. Вместе с шумом уличного движения в комнату ворвался холодный ядовитый воздух. — Понятия не имею, как обращаться с ребенком. Я единственный сын в семье, у меня никогда не было даже двоюродных братьев или племянников, никого.

— С ним не надо делать ничего особенного. Он большой — ему четыре с половиной года. Ты только корми его и вовремя укладывай спать. Уверена, ты прекрасно справишься.

Я попробовал подойти к маленькому Ливио, глядя ему прямо в глаза, он тоже смотрел на меня, но, как только я попробовал погладить его по голове, он тут же удрал.

— Легко тебе говорить. Ты мать. — Мне казалось, что она возлагает на меня колоссальную ответственность, но в то же время проявляет и удивительное доверие ко мне; меня переполняли чувства, и я никак не мог понять, какое из них — главное.

Мизия поймала мой взгляд:

— Ладно, Ливио, оставим это. Я что-нибудь придумаю. Не волнуйся.

— Нет, нет, — почти закричал я, больше всего боясь остаться брошенным на произвол судьбы. — Я побуду с ним. Охотно. Правда. Оставляй его мне.

Мизия посмотрела на меня: ее умные глаза несколько мгновений пристально изучали мое лицо, потом она улыбнулась и вдруг показалась мне куда более хрупкой и беззащитной, чем раньше, у меня вдруг появилось яростное желание обнять ее.

Квартира Мизии в Париже была маленькой и неустроенной, с изогнутым коридором и большими окнами во двор, через которые просачивался мерцающий свет. Повсюду царил беспорядок точно такой же, какой был когда-то в ее квартире в Цюрихе: одежда, книги, пластинки, фотографии, тарелки, стаканы, игрушки — все валялось на полу, на стульях, на креслах. Мизия кружила по комнатам, выдвигала ящики, открывала шкафы и вытаскивала оттуда, что попадалось ей под руку: одежду, еще какие-то предметы, часть из них она бросала в открытый чемодан, полагая, что они пригодятся ей в Колумбии, остальные оставляла где придется. Я смотрел на юбки, блузки, трусы и лифчики, которые мелькали у нее в руках, и при виде каждой вещи Мизии у меня слегка сжималось сердце — от волнения, потому что она носила ее в прошлом, и от ревности, потому что она наденет ее в ближайшем будущем. Испугавшись, что превращаюсь в маньяка-фетишиста, я заставил себя подойти к окну и уставился на мощеный двор. Мизия не могла найти половины необходимых ей вещей; оставалось всего полчаса до приезда машины с киностудии, которая должна была забрать ее, а ведь ей еще надо было объяснить мне, как ухаживать за Ливио и что да как — с квартирой. На стереопроигрывателе стояла пластинка с Джоном Майаллом: губная гармошка, пианола, срывающаяся на хрип бас-гитара — Мизии приходилось кричать, чтобы я мог услышать ее.