1612. «Вставайте, люди Русские!» - Ирина Измайлова

Братьям Коробовым выдали лошадей, из тех же осиротевших польских скакунов, и оказалось, что верхом боярские дети ездят неплохо.

Ехать, впрочем, было недалеко. Колокол на Сретенке успел замолчать — возможно, звонаря убили, либо ему пришлось уйти с открытой стрелкам колокольни, но уже и сам шум боя отчетливо разносился вокруг.

Ополченцы выехали на небольшую (некогда рыночную) площадь как раз в тот момент, когда взорвалась петарда, и часть стены полуразрушенного, полуобгоревшего терема рухнула внутрь, придавив часть укрывшихся в нем людей — отчаянные крики и стоны тотчас заглушили беспорядочные выстрелы из пищалей — стреляли и оставшиеся в живых осажденные, и поляки, с ревом кинувшиеся на новый приступ.

Вид у отважных бойцов пана Струся был, по правде сказать, не очень боевой: долгие месяцы недоедания превратили их из привычных русскому взору упитанных и холеных господ в костлявые пугала с бледными лицами, провалившимися в черноту глазами и обвисшими усами. Михаил, увидав их, тотчас вспомнил умирающего в темнице Патриарха, и поймал себя на злой мысли: «Что ж вы, паны, не думали, как отплатит вам за это Господь?!».

Осаждавших было немногим больше двух сотен, но они не вызвали у воеводы больших опасений, и даже будь поблизости засада — от этих полупризраков его ополченцы уж точно сумеют отбиться.

— Вперед! — крикнул Шейн, взмахивая саблей, на которой еще не успела засохнуть кровь гайдуков.

Разметав десятка два испуганно заметавшихся перед его конем ляхов, Михаил перемахнул через дымящиеся бревна разрушенного сруба и оказался прямо среди сечи, хотя назвать это сечей было нелегко: человек шестьдесят истощенных, оборванных стрельцов и горожан отчаянно отбивались, кто топором, кто саблей, а больше простыми дубинами от наседавших на них, таких же тощих и замученных поляков.

— Эй, ляхи?! — во весь голос крикнул воевода. — Вам что, русской крови мало?! Вас ветром валит, а все не можете уняться… Ну так ступайте в ад!

Кажется, его даже не все услышали. Осажденным, которых оглушил взрыв, уже казалось, что все кончено, и помощь не придет, а воины пана Струся от страха и злобы просто перестали что-либо соображать. Они не видели воеводу и его ополченцев и, возможно, некоторые даже не успели понять, кто это с такой силой и яростью обрушился на них.

В дальнем конце обгоревшей, полупустой комнаты несколько ляхов рубились с двоими москвичами, и Михаил, спешившись, потому что верхом легко было провалиться сквозь доски обгоревшего пола, кинулся на подмогу. Когда он подбежал, один из осажденных упал с рассеченной головой. Одного взгляда воеводе хватило: этому человеку его помощь была уже не нужна. Однако второй продолжал отчаянно отбиваться дубиной сразу от троих ляхов, вплотную притиснувшись спиной к обгоревшей стене.

Шейн взмахнул саблей раз, другой и опустил ее. Третий поляк упал замертво от могучего удара его кулака — оружие не понадобилось. И тотчас спасенный воеводой москвич выронил свою дубину и стал медленно сползать вдоль стены.

— Эй, добрый человек, ты что? Ранен?

Тот не отвечал и, всмотревшись в его покрытое копотью лицо, Михаил вдруг понял, что перед ним юноша, даже подросток, не старше пятнадцати лет, белокурый, тонкий, как стебель, с еще детскими, узкими плечами, с небольшими ладонями, которые непонятно, как удерживали столько времени здоровенную дубину.

— Воевода! Прочь отсюда! Прочь! — заорал за спиной Михаила сотник Василько. — Эти дурни фитиль зажгли — сейчас зелье[52]рванет!

Пороховой бочонок дымил огрызком фитиля возле противоположной стены, и Шейн тотчас понял, что не успеет потушить запал. Осажденные, уверенные, что вот-вот погибнут, решили взорвать ворвавшихся в терем поляков вместе с собою, понимая, что им все равно не жить. Смело, ничего не скажешь, но как же никто не сообразил вовремя, что пришла помощь?!

Воевода стремительно подхватил на руки обмякшее тело мальчика и, что есть силы ринулся назад, к обгоревшему проему в стене. Он успел его перемахнуть, успел упасть плашмя возле сруба, прикрывая собой бесчувственного парнишку, и в тот момент, когда его мокрое от пота лицо коснулось земли, за спиной оглушительно рвануло. Часть бревен вылетела из стены, лишь по счастливой случайности не задев воеводу.

— Вот ведь, бестолочи! — простонал, тиская расшибленное колено, сотник Василько. — Хорошо, хоть напоследок сказать догадались… Мол, сперва за ляхов нас приняли… Да где ж тут у ляхов лошади остались — они, поди, крыс всех сожрали, а не то, что коней! А твоего коня, воевода, я вывел из терема-то. Успел!

— Спасибо за коня, — Михаил привстал, на всякий случай ощупал свои плечи и ноги (кажется, все цело!).

— А люди как? Все вышли?

— Не все. Мертвецы там остались. Ляхи и наши. Все. А живые тут. Как горох высыпались. Несколько ляхов удрали.

— Воды добудь-ка! — попросил Шейн, склоняясь над мальчиком и начиная растирать ему виски. — А не то, как бы парень Богу душу не отдал. Редкостный смельчак: совсем еще отрок, да еще еле-еле душа в теле, но дрался как воин!

Бледные веки юного москвича задрожали, приподнялись, и вдруг его бескровные губы приоткрылись в улыбке.

— Господи, слава Тебе! — едва слышно прошептал он, пытаясь поднять руку, чтобы перекреститься, но бессильно роняя ее. — Спасибо, добрый человек — кабы не вы, мне бы не быть живу… Вы — князь Дмитрий Пожарский?

— Да не Пожарский я! — рассердился Михаил. — Просто воевода нижегородского ополчения. Зовусь Михайло Стрелец.

— Я запомню твое имя! — так же тихо проговорил мальчик, продолжая странно улыбаться. — Тем более, что меня тоже зовут Михаилом.

Шейн улыбнулся в ответ — этот юный смельчак нравился ему все больше.

— Рад, что мы носим одно имя. Потому что ты — настоящий мужчина.

— Что ты! Мне и пятнадцати не сравнялось.

— Не в этом дело. Ты, вижу, не из простых. Боярин?

— Да. Но мои родители оба приняли монашество. Мать здесь, в Москве — мы вместе были в полоне у поляков. Отец тоже в полоне, где-то там, то ли в Литве, то ли еще где. Не знаю даже, жив он ныне или нет. Скажи, воевода, вы ведь прогоните ляхов?

— Прогоним, — улыбка Михаила погасла. — Прогоним, тезка. Тех, кто успеет убежать. Грех такое говорить, но я бы хотел, чтоб не все успели!

— Слава Богу! — юноша привстал на локте и с удивительной, взрослой грустью обвел глазами разоренную, полную дыма улицу. — Значит, сбудется то, о чем до самого конца говорил Владыка Гермоген: спасение Царства Московского придет из Нижнего Новгорода.

— Уже пришло! — весело воскликнул Василько Греч, подавая Шейну, все еще стоявшему на коленях возле мальчика, деревянное ведерко, в котором плескалась вода, немного мутная от налетевшего в колодец пепла, но свежая и прохладная. — Вот, начерпал. Ныне в Москве и вода погорелая!