Сущность зла - Лука Д'Андреа

— Проклятье, ты ответишь или нет? — прошипел я сквозь зубы.

Я был вне себя.

Будто жена была виновата в случившемся.

— Она пошла кататься на санках, и случилось несчастье.

— В каком смысле — несчастье?

— Она пошла в Вельшбоден, — продолжала Аннелизе, уставившись в пустоту. — Я не заметила. Я думала, она играет в саду. А она взяла санки и пошла пешком в Вельшбоден. Тащила их за собой, понимаешь? Пятилетняя девочка.

Я вообразил эту сцену. Клара поднимается по дороге в гору, к дому дедушки. Полная решимости пятилетняя девчушка, запыхавшись, бредет по обочине под любопытными взглядами автомобилистов, проезжающих мимо, упрямо волоча за собой санки, которые весят примерно столько, сколько она сама.

Почему она так поступила?

Потому, что я пообещал покататься с ней. И она разозлилась. Ведь я не исполнил обещания. В очередной раз. Вздумал поехать в Больцано, покопаться в прошлом Манфреда.

Потом…

— Вернер на мгновение упустил ее из виду, поднялся на чердак. А Клара… — Аннелизе зажмурилась. — С восточного склона, Сэлинджер. На полной скорости.

Спуск, который я строго-настрого запретил. Спуск, который упирался прямо в чащу леса.

— Что с ней?

— Травма черепа. Счастье еще, что она жива, сказал врач. Я видела санки, Сэлинджер, они…

Я попытался взять ее за руку. Она резко отстранилась.

— Нужна операция?

— Знаешь, у нее вся голова в бинтах. Она такая маленькая. Такая беззащитная. — В голосе Аннелизе послышались слезы. — Помнишь, когда она родилась? Помнишь, какой хрупкой она нам казалась?

— Ты боялась чем-нибудь навредить ей.

— Помнишь, что ты сказал, чтобы меня успокоить? Помнишь, Сэлинджер?

Еще бы не помнить.

— Что я вас уберегу. Обеих.

— Я пыталась тебе позвонить. Телефон был отключен, и я… — Она помотала головой. — Я не знала, что делать. Врачи, «скорая помощь»… Отец плакал и твердил, что Клара — сильная, что все обойдется. И еще, — бормотала она, запинаясь, — снег, Сэлинджер, красный снег. Такой красный. Чересчур красный.

Я снова попытался ее обнять. И она снова отстранилась.

— Где ты был?

— В Больцано. Телефон разрядился. Мне звонил Майк. Мы слишком долго болтали. Вечно я забываю поставить его на зарядку, и… и…

Я не смог закончить фразу.

Снег. Красный снег.

Снег.

Бестия, подумал я. Бестия исполнила свое обещание.

Точно как в том моем сне.

— Зачем ты ездил в Больцано?

— Хотел купить вам подарки.

— Врешь.

— Прошу тебя.

— Тебя никогда нет рядом. Никогда.

— Прошу тебя.

Эти слова меня ранили, как острие кинжала.

— Тебя никогда нет рядом, — повторила она.

Потом погрузилась в молчание, которое уязвляло больнее, чем тысяча слов. Мы сели.

Стали ждать.

Наконец, когда я уже потерял представление о времени, к нам подошел врач.

— Господин и госпожа Сэлинджер? Родители Клары?

2

Череп моей дочери.

Я смотрел на рентгенограмму черепа Клары, прикрепленную к подсвеченной доске, и твердил про себя: «Через двести миллионов лет это будет ископаемое». Я не мог оторвать взгляда от снимка и не слишком прислушивался к тому, что врач пытался нам объяснить. Он обвел фломастером более темный участок. Этим местом Клара ударилась о проклятую ель. Это и есть травма. Мне она показалась совсем пустяковым пятном. Размером с жучка. Такой переполох из-за крошечного пятнышка.

Непонятно.

— Доктор? — Я постучал пальцем по пластине. — Это ведь не опасно, правда? Маленькое пятнышко. Жучок. Пять букв.

Доктор встал, подошел к светящейся доске, взял карандаш и провел по вычерченным фломастером линиям.

— Если эта гематома рассосется сама собой, то, как я уже говорил, девочка сможет вернуться домой. В противном случае понадобится оперативное вмешательство.

Отупение сменилось растерянностью, страхом.

— Вы хотите сказать, нужно будет вскрыть моей дочери череп?

Доктор отпрянул. Сел за стол, чтобы его горло оказалось как можно дальше от моих рук.

Ясное дело, он был в курсе того, что я вытворял в коридоре с двумя полицейскими и санитаром.

— Господин Сэлинджер, — прочистив горло, он заговорил отстраненным, профессиональным тоном, — если гематома не рассосется сама собой, хирургическое вмешательство необходимо. Не хочу вас пугать, но существует опасность, что в результате травмы ваша дочь потеряет зрение. Может быть, частично, может быть, полностью.

Молчание.

Я помню молчание.

Потом плач Аннелизе.

— Мы можем увидеть ее? — услышал я свой голос.

И пошел следом за врачом с ужасающей пустотой в голове.

3

Она лежала в палате одна. Отовсюду торчали трубки. Жужжала сложная аппаратура. Время от времени раздавался писк. Доктор взглянул на листок с данными обследования.

Я изучал плитки у себя под ногами, вглядывался в трещины на стенах, утыкался взглядом в сверкающий металл кровати, где спала Клара. Наконец собрался с духом и взглянул на дочь. Такую маленькую. Хотел что-то произнести. Молитву. Колыбельную. Но промолчал. Стоял неподвижно.

Нас вывели из палаты.

Помню неоновые лампы. Пластмассовые стулья. То, как Аннелизе с трудом удерживала слезы. Помню, как стоял перед зеркалом в туалете, где пахло отбеливателем. Помню бешенство, которое читалось в моем взгляде. Я его ощущал всем существом, от него все скручивалось внутри. Из-за него я смотрел на мир, будто сквозь красную, животную пелену, и не узнавал сам себя. Бешенство худшего толка овладело мной. Темное чувство, толкающее на немыслимые поступки.

Ярость, заточенная в клетку бессилия. Я ничего не мог сделать для Клары. Я не был хирургом. Даже не обладал искренней верой, так что молитвы мои падали в пустоту. Как и проклятия. Кого мне проклинать, когда мое понятие о Боге настолько туманно, что грозит рассеяться без следа? Я мог проклинать себя, что и проделал тысячу раз. Мог как-то поддержать Аннелизе. Но слова, которые я произносил, казались бесплотными, пустопорожними. У них был тот же вкус, что у кофе, который мы пили в три часа ночи за столиком в комнате отдыха на первом этаже больницы в Больцано.

Мне нужно было дать волю чувствам, иначе я бы взорвался. Я вспомнил свой сон. Клара с пустыми глазницами. Клара может ослепнуть.

Семь букв: «красный». Шесть букв: «желтый». Пять букв: «синий». Шесть букв: «черный». Снова семь букв: «лиловый». И те же семь: «розовый». И голубой, и зеленый, и все оттенки, какие есть на свете, потеряны. Исчезли. Больше никакого цвета для Клары.