Софья Алексеевна - Нина Молева

— Всех слухов, государь, не переслушаешь.

— Значит, ходили. Говори о чем, боярин Хитрово, ничего не утаивай!

— Да что ж сказать тебе, государь, болтали, будто донос на отца Андрея святейшему был, а святейший по нему дознание распочал. Весь приход былой расспросил, слуг всех в доме духовниковом на спытки взял.

— И мне не доложили?

— Не гневайся, государь, кому же докладывать-то тебе было? Из попов никто бы не решился, да ты и сам подтвердил, что суд и расправу над ними одному патриарху творить, а мирским не мешаться.

— А ты что ж, боярин?

— Не мои это дела, государь. Да и то сказать, покуда не проверишь, нешто мыслимо слух твой государский пустозвонством всяческим занимать.

— Власть свою кир-Иоаким над царем показать решил!

— Коли глупость скажу, прости, великий государь, только, по моему разумению, владыку досада берет, что больно благоволишь ты духовнику-то своему. С ним и время проводишь, с ним и веселишься, за столом сидишь. Как тут не подосадовать-то.

— Донос-то о чем, поди, и об извете все знаешь, Богдан Матвеевич?

— Знать, государь, не знаю, а что слыхал, перескажу. В невежестве отца Андрея обвинили.

— Не им судить!

— Еще в мздоимстве: у прихожан немалые будто бы деньги в свое время бирывал.

— Вот в свое время и писать надо было.

— И я так мыслю, государь, пустяки все это. Вот только насчет женки…

— Какой женки?

— Да так, государь. Приблудной. В доме она у духовника живет. Так будто бы владыка ее спрашивал, жила ли она с отцом Андреем, а коли жила, то по доброте аль неволею.

— И что женка та поведала?

— Да что женка сказать может. Что жила с отцом Андреем, призналась, мол, поначалу по доброте, а там и неволею. Вот за все то владыка будто и вознамерился отца Андрея под запретом держать — чтоб ему не священствовать, не благословлять и даже не исповедовать.

— И давно такой разговор пошел?

— Как только ты, государь, из Москвы уехал.

10 ноября (1674), на день памяти апостолов от 70: Ераста, Родиона, Сосипатра и прочих, царь Алексей Михайлович приехал из Преображенского в Москву просить патриарха о прощении своего духовника Андрея Савинова. Патриарх царю в его просьбе отказал.

11 ноября (1674), на день памяти преподобного Феодора Студита и блаженного Максима, Христа ради юродивого, Московского чудотворца, царь Алексей Михайлович вернулся в Преображенское, поставив для бережения караул у дома духовника — стрелецкого сотника с 20 стрельцами.

13 ноября (1674), на день памяти святителя Иоанна Златоустого, в Преображенском состоялись комедиальные действа, на которых был царь с царицей.

— Недолго государь-батюшка в Преображенском погостил, Марфушка, ой, недолго. О Андрее Савинове, видно, беспокоится — как бы зла ему какого от владыки не вышло.

— Тебе, Софья Алексеевна, куда ни глянь, хитрости мерещатся. В Москве государь-батюшка позадержался, это верно. А в Преображенском он завсегда до той поры остается, пока путь санный установится — чтоб боярам да дворянам по поместьям своим разъехаться. Чего ж их обижать, коли нынешним годом снегу рано навалило, ишь, и сегодня всю ночь шел. Глядишь, все деревца в садах пообломает.

— Обломает, новые посадят. На то и садовники есть. А ты лучше скажи, понравилось ли тебе последнее действо? Мне так не больно.

— Чего ж так, Софьюшка? Разве что о языке нашем думать бы надо. Немецкий не каждый поймет, а русский так перекорежат, до смысла не дойдешь. Иной раз такой смех возьмет. Ты «Пещные действа»-то[90]помнишь, аль мала была — позабыла?

— Как не помнить. Еще как огонь загорался округ да гром небесный гремел. Веришь ли, царевна-сестрица, за каждым разом чуда Господня ждала. А уж когда отроки с хором петь начинали Херувимскую, так и вовсе в раю бывала.

— Да нет, я о халдеях. Вот веселье было, так веселье! Речистые, голосистые, сноровистые. И одежа на них скоморошья — яркая, алым цветом переливается. Хорошо! А иной раз их и к государыне-матушке приводили. Любила покойница им посмеяться. Бывалоча, рученьками всплеснет, в ладоши захлопает, а у самой слезки из глаз от смеху-то.

— Матушка смеялася? Кабы не ты, царевна-сестрица, говорила, нипочем бы не поверила!

— Думаешь, человека от смеху отучить трудно, Софьюшка. Утешить трудно, а огорчить да обидеть, чтоб об улыбке забыл, ничего не стоит. Была бы воля…

— У нас в теремах иной воли, как посмотрю, и не бывает. А ты все пишешь, царевна-сестрица? Никак вирши складываешь?

— Да так, от безделья больше. Помнишь, отец Симеон фацецию нам о шуте пересказывал, как лекарь его голову лечил. Что-то он теперь царевичу Федору Алексеевичу растолковывает?

— Давно не видела его, Марфушка?

— Что дни-то считать.

— Так обидно ведь!

— Может, и обидно, да что поделаешь. Иной раз так сердечушко прихватит, хоть волком вой. Царица молодая тут надысь шутить принялась. Мол, от учения старость скорее наступает. Сама румяная, пышная, кровь с молоком.

— А государь-батюшка только посмеивается. Как на икону, на отродье нарышкинское глядит, наглядеться не может!

— Государя-батюшку-то ты оставь, Софьюшка. Негоже родителя и государя осуждать. Лучше давай тебе вирши почитаю. Хочешь?

Голова у шута гораздо болела,

Волосами ж вся сильно поседела.

Так он за несколько дней лекаря приговорил,

Чтоб тот ево голову лечил

С таким уговором: так здраву голову учинить,

Как от рождения своего должна она была быть.

Лекарь лечить голову обязался,

А вот о седых волосах не догадался.

И, вылеча боль, говорит: извольте себя здравым признать,

Мне ж надлежащую за то плату дать.

Шут отвечал: нельзя, о сем договор заключил,

Головы моей лечением не кончил.

Я просил так себя лечить,

Как я от рождения своего мог быть:

Смотри-ка, в то время были волосы иные,

А сейчас видишь на голове седые!

— Марфушка, сестрица, давай сами действа сочинять. Поди, лучше немецких будут!

— С отцом Симеоном бы посоветоваться…

— Неужто способу не найдем? Изловчимся, верь слову, изловчимся, царевна-сестрица. А ты слыхала, на Печатном дворе новости-то какие? Епифания Славинецкого главным в переводе Библии с языка греческого на славянский сделали.