О том, что есть в Греции - Катя Федорова

Диджей ставит народную музыку. Дедушка отбрасывает костыль и врывается в хоровод. Становится первым, ведет, солирует. Грудь вперед, глаза в небеса. На особо залихватском па дедушку заносит, он валится набок, его подхватывают и отводят к столу.

К нему подбегает взволнованный сын.

– Папа! Ну куда ты. Ты же еле ходишь!

– Да, ходить не в состоянии. Но когда я слышу критскую музыку, я не могу не танцевать!

За столами с изысканной едой в стиле модерн (свинина в виски, курица в соусе пармезан, телятина, тушенная в чабреце) старики вспоминают молодость.

– Разве умеют сейчас праздновать? – с усмешкой спрашивает Спирос, иронически поглядывая на молочного поросенка, которого официант с лицом профессора Кембриджского университета нарезает полупрозрачными ломтиками. – Эх, молодежь… Сотирис, помнишь свадьбу Маргариты?

– Как забыть! – отзывается Сотирис и с наслаждением погружается в мед воспоминаний. – Мицос же тогда дал за нее свинью 35 килограммов. Проблема была – как жарить? Вертел-то не выдерживал. Поехали в соседнюю деревню Симопулос, там в печи и запекли.

– Только свинина была на свадебном столе?

Сотирис смотрит на автора вопроса с жалостью.

– Так это не на свадьбу. Это на завтрак в дом. На свадьбу были две другие свиньи, по 45 килограммов и еще четыре барана – но это со стороны жениха.

– Как же вы все это съели?

– Всю деревню пригласили. Считай, вся деревня – это три семьи: Константопулеи, Анагностопулеи и Николеи. 60 процентов – наши родственники, 30 процентов – родственники жениха.

– Обидно, наверное, было оставшимся 10 процентам, которые не родственники.

– Зачем обидно? Их мы тоже пригласили. Раньше подарки какие были? Ни денег, ни вещей не дарили. Полтуши барана, треть туши козы. Придешь в дом, где свадьба, – под потолком кругом ноги висят, холодильников-то не было. Работали тяжело, но отдыхали весело.

– Столько мяса… Как его успевали съесть?

– Так свадьба-то три дня шла. Старики говорили, были случаи, что мясо оставалось. Но, конечно, не в нашей деревне.

Жара и танцы проявили настоящие женские лица. Мужчины сняли пиджаки и ослабили галстучные петли. Фотографы отщелкали династические семейные портреты и ушли. Менее стойкие из гостей тоже начали прощаться. Новокрещеный младенец не сходит с рук. Последние полчаса он сидит на коленях у Сотириса.

– Хотите стать святым? – насмешливо интересуются у Сотириса уходящие. – Берете у него благословение?

– Вы что, верите в эти глупости? Святой младенец? Ну нет! Такого не бывает. Святым может быть только тот, кто прожил эту жизнь.

На деревенской булочной объявление: «Закрыто по случаю сбора винограда». Осень в зените. Инжир отходит: переспелые сочные бомбочки, плюхаясь на землю, лопаются вдребезги и изливаются на землю медовым сиреневым желе.

В деревню собирались на скорую руку, второпях забыла лук для салата. Приехали, открываем ворота, а там – чудо. Материализация желаний. Весь наш двор сплошь застлан луком, как ковром. Розовым, желтым, белым, синим. Крупным и крепким, как кулак. Оказалось, это наш сосед Аполлон разложил – сушить.

Завидев машину, подтянулись с приветствиями другие соседи и родственники. Все несли в подарок лук. Дед Афанасий притащил целое ведро, потому что он – наша родня, троюродный брат дедушки со стороны матери. Для города седьмая вода на киселе, а в деревне с таким родством считаются. Люди должны быть соединены синтаксически прочно, как слова в предложении.

Аполлон попросил о любезности – отвезти посылку дочке в Афины.

– А то столько уродилось в этом году овощей, не знаем, что с ними делать, – оправдывался он, хотя мы согласились сразу.

Принес две сумки. Одна для дочки, вторая, такая же по размеру, – нам. Открыла ее, а там! Домашние яйца, пакет желтой самодельной лазаньи, банка орегано, обвязанный красной ленточкой горный чай и коробка коричных рогаликов. Только повернулась к нему, чтобы поблагодарить, как он меня перебил:

– Вам, вам спасибо! У меня нет слов!

В деревне все здороваются, знакомые и незнакомые. Архитектура отношений держится на фундаменте приветствия. Не будет этой опоры – обрушится мир.

Дедушка Афанасий показывает на женщину, идущую нам навстречу: – Вы ее раньше видели?

– Да, видели. Но не знаем, кто она.

– А она с вами поздоровалась? – Афанасий задает вопрос с таким волнением, как будто речь идет о жизни близкого человека.

– Да вроде да.

– А со мной не поздоровалась! Представляете? Это же… Это же неправильно!

Женщина проходит мимо нас и громко всех приветствует.

Афанасий мгновенно успокаивается. Апокалипсис отменен. Мир остался прежним.

В двух километрах от деревни находятся источники. Современное название – Святая Елеуса, древнее – святилище Аполлона. Здесь, на Парнасе, большинство храмов возводились в честь златокудрого и сребролукого бога света. Подъезжает потрепанное «рено», паркуется впритык к каменному ограждению. Из машины выходит высокий худой грек с длинными волосами, завязанными в хвост. Раскланивается с амплитудой, церемонно, как маркиз.

– Бардон, – извиняется по-французски, но с греческим акцентом, – я вам не помешал?

– Нисколько, – говорю. – Авек плезир.

Грек достает из багажника пустые пластиковые канистры, погружает их по очереди в родник.

– Здесь вода самая правильная, – рассказывает он, наполняя канистры. – Снега на Парнасе нет, за лето лишнее испарилось, осталась суть.

– А мне местная вода и из-под крана кажется вкусной, – отвечаю.

– Дело ваше, как хотите… Но правильная вода не течет по трубам!

На выезде из деревни открылся новый магазин. Называется без изысков: «Сыродельня». В холодильнике сто видов сыров, все овечьи.

Помоложе, зрелый, сыр в вине, гравьера «весенняя» с чабрецом, петрушкой и орегано, гравьера «четыре перца», мятный «халуми» – для обжарки, мягкий сыр фета в рассоле. Купила на пробу «весенней» гравьеры.

– Кажется, – говорю дедушке, – критская гравьера лучше.

– Понимаешь, – отвечает дедушка, – я знаю Яниса, который ее делает. И продается этот сыр только здесь и нигде больше. Может, он не лучший, зато любимый.

Мы живем на верхнем краю, на горке. Домам и людям здесь просторно. Слух свободен от лишних звуков. Тишина нарушается изредка: то заскрипит чей-то новорожденный младенец, глухо, как будто белье выжимают, то проплывет мягкий, как звон мониста, звук церковного колокола, отсчитывающего часы.