Властелин Урании - Кристиан Комбаз

– Поистине смехотворная идея, – проворчал он и тотчас, чтобы поскорее покончить с этим, принялся давать распоряжения обоим сыновьям и конюхам.

– У меня есть еще одна, – сказал я, поспешая вслед за ним. – Разве в портретной галерее астрономов в вашем замке на Гвэне изображение Коперника не висело на самом видном месте, у лестницы, слева от фонтана?

Он не снизошел до ответа, зато и опровергать не стал. И в карете, где меня усадили у его ног, он то и дело бросал на меня благосклонные взгляды, это продолжалось всю дорогу до Виттенберга, когда же перед нами возник этот город с его красными крышами и фасадами, которые все как один напоминали простертую длань часовни в Роскилле, он спросил:

– О чем ты сейчас думаешь?

– Ни о чем, Сеньор, – отвечал я.

– Ты лжешь.

– Да.

Такая дерзость его позабавила, похоже, что отныне он стал куда терпимее относиться к моей прозорливости.

Мысль, промелькнувшая тогда у меня в голове, вызвала бы у него усмешку, притом по праву. Она была весьма далека от Николаса Коперника и проистекала от эмблемы Альциато, где изображался старый Сократ, влюбленный в куртизанку Архиппу. Я не сомневался, что проживание в Виттенберге сулит нам некое сходное происшествие, оно хоть и выглядело немыслимым, но судьба предстает перед нами в самых неожиданных личинах.

Что до Архиппы, она приняла обличье нового подручного по имени Мельхиор Йёстель. Сеньор утверждал, что его математические познания огромны, просто невероятны для молодого человека столь нежного возраста. Явившись к нам по рекомендации курфюрста Бранденбургского, сей хрупкий полнощекий юнец в черно-белом наряде, грациозный, словно зимородок, темноволосый и круглоглазый, помог своему новому господину в несколько недель завершить его лунную теорию. Он проявил в этом деле столько сноровки, что его имя даже было вписано в книгу, ставшую результатом сих трудов.

Знаки благосклонности, кои расточал ему господин Браге, были столь не умерены, что Лонгомонтанус, которого, казалось, ничем не проймешь, и тот помрачнел. Прошло несколько дней, и он уехал обратно в Данию, заручившись обещанием, что учитель, обосновавшись в Праге, обеспечит ему место математика.

Тенгнагелю тоже пришлось покинуть Виттенберг. Какое-то время все думали, что Тихо хотел разлучить его со своей дочерью Элизабет, ибо у этих двоих с некоторых пор наметилась нежная взаимная склонность. Юноша, скрепя сердце, отбыл в Венецию, где хозяин поручил ему встретиться с астрономом Маджини. Затем на него была возложена миссия испросить аудиенцию у великого герцога Тосканского. Но главное, господин Тихо велел своему ученику каким угодно способом побольше прознать о судьбе, постигшей Бруно, ибо хотел иметь на сей счет объяснения, понятные тем, кто чужд ученых астрономических споров. Ему очень хотелось убедить самого себя, что Бруно подвергся истязаниям в пыточном застенке не за то, что проповедовал о бесконечности миров, а за сомнения в божественности Христа.

До меня же в конце концов дошло, что более всего Сеньору было надобно удалить от себя всех близких, дабы без помех наблюдать звезды вдвоем с Мельхиором Йёстелем.

Когда уехал Тенгнагель, Тихо Браге возвысил голос и заявил, что дом, предоставленный ему в Виттенберге, чересчур велик. (Он состоял из двух этажей, с боков к нему примыкали узкая башня, часовня и конюшня, все это располагалось в изрядном отдалении от города и некогда принадлежало Меланхтону, знаменитому последователю Лютера.) Следовательно, здесь вполне удобно могла бы разместиться вся его семья, сказал он. И решил послать обоих сыновей в Ванденсбек вместе с Андреасом, наставником младшего, дабы они перевезли сюда остальных близких.

При себе он оставил только лакея Хальдора, меня, свою собаку да нового помощника Мельхиора, который стал бояться меня пуще черта, как только понял, что господину не по душе, когда он насмехается надо мной.

В астрономии Мельхиор Йёстель проявлял необыкновенное рвение. Сеньор теперь ночи напролет наблюдал светила, и Хальдору более не приходилось окатывать горячей водой и уксусом его покрасневшее тело. За целый месяц он пробуждаясь ото сна, ни разу не привел в действие язык своего колокола, причем настроение у него от этого отнюдь не портилось, даже напротив.

Что до меня, готовый сперва предаться унынию и зачахнуть, я в один прекрасный день вновь обрел аппетит и допьяна упился пивом, ибо услышал, как хозяин сказал Мельхиору: «Если ты не оставишь беднягу Йеппе в покое, мне придется прогнать тебя из дому, сколь бы я о том ни сожалел».

В тот же вечер я осушил полбочонка, а потом отправился в часовню, где затхлый воздух пропах плесенью, и пал ниц пред алтарем. Свежая роспись купола была так разнообразна и располагалась на такой высоте, что при взгляде на нее у меня закружилась голова, и тогда небеса ниспослали мне нежданное блаженное видение.

Я узрел господина Браге, стоящего среди льдов Исландии в своем плаще с высоким воротником. На его сером камзоле сверкал орден Слона, который он со времен нашего визита к герцогу Мекленбургскому ни разу не надевал, и на лице его красовался настоящий, из живой плоти нос с красивой горбинкой» придающий его чертам мужественное благородство. У ног его нагишом распростерся, оцепенев от смертного хлада, сцепив руки на своей мощной груди, его брат-близнец. Меж его раздутых щек вместо носа зиял провал.

– А вот и мой братец-нетопырь, – сказал он мне.

– Значит, этот человек, что лежит здесь, – не вы? – спросил я. – Но ведь я же узнаю его отрубленный нос, его полное лицо и эту копну седовато-рыжих волос под черной шляпой.

– То, что ты видишь, – это моя порочная сущность.

И он повел меня к ледникам Исландии, а вокруг сверкал ослепительный свет, который не отбрасывал тени. Я наклонился, чтобы глянуть на своего собственного брата, и увидел что бремя его плоти больше не висит у меня на боку.

– Мой небесный брат не попал с нами на небеса? ·-спросил я.

Он не ответил.

Я долго спал в той часовне, на красных плитах пола. Во сне мне привиделось, будто я стою позади моего господина, из-за его спины глядя на город, чьи кровли блестели, как кристаллы, а мосты, казалось, были перекинуты через огромную реку, берега которой заросли тополями. Его отдаленные предместья переливались огнями, словно увенчанные множеством подсвечников. Я сказал себе, что перед нами столица Богемии.

Прошло несколько месяцев, прежде чем я понял, что ошибался. Когда я наконец увидел Прагу, я подумал: «Тогда что же это был за город? Стало быть, мне открылся небесный Иерусалим?»

В день, когда из Ванденсбека наконец возвратилось его семейство, Сеньору доставили письмо из Дрездена.

Приехали же и Кирстен, и двое ее сыновей, и три дочери со всеми своими собаками, слугами, Магдалениными растениями в стеклянных вазах. Присутствие с ними рядом некоего Йоханнеса Эриксена, приглашенного хозяином, чтобы вместе понаблюдать затмение Луны, помешало вновь прибывшим погрязнуть в ссорах, но было заметно, что этот человек по горло сыт женским обществом.