Дикие цветы - Хэрриет Эванс

Старая тетрадка со сломанным переплетом держала ее в заложниках. В воздухе уже чувствовалась осень, но каждый вечер против собственной воли она осторожно открывала случайную страницу и читала убористый, неразборчивый почерк Мадс по второму, четвертому, восьмому кругу. Только чтение дневника приносило ей подобие умиротворения, и только оно пугало ее до смерти – прочитав и пережив все еще раз с точки зрения той, кого она любила и кого так сильно обидела, она раз за разом содрогалась от острой боли.

Она не могла вернуться назад и все исправить, так же как не могла никому рассказать о том, что знала. Этой осенью она снова начала видеть сны, задумываться, обнаруживать закономерности, которых не замечала раньше, и ей стало страшно. Когда-то ей пришлось задвинуть множество воспоминаний в самый дальний угол своего сознания – все, связанное с родителями, Беном, Мадс, Хэмишем, ее голосом, Боски, и с ее тогдашней версией себя. Только так у нее оставался шанс выжить. Корд была достаточно умна, чтобы не подавлять воспоминания полностью, но отрезать большую часть своей прежней жизни – ту, которая делает нас теми, кто мы есть, – от настоящего. Теперь же, казалось, ей это больше не удавалось.

Сны приходили странными и страшными. Ей снилось, что она снова в Боски и встречает на пляже старую ведьму, выглядящую точь-в-точь как папина тетя, снились дикие цветы, исполинские, разросшиеся, душащие дом, снились отвратительные образы, которые подсовывало ей воображение: как целуются ее брат и мать, как поднимается из бухты вода, смывая Боски, цветы и пляжные домики… Каждый вечер она приходила домой и перечитывала слова Мадс – дневники, написанные до смерти напуганной маленькой девочкой. Каждый раз она все отчетливее понимала: ничего уже не исправить.

Тем временем в новостях только и говорили, что о появлении устрашающей группировки под названием ИГИЛ, захватывающей огромные территории в Сирии и северном Ираке и не встречавшей почти никакого сопротивления. Телевизоры сыпали кадрами мужчин, отправляющихся в Мосул, чтобы взрывать руины древних ассирийских городов, таких как Нимруд и Ниневия, уничтожать крылатых львов, ибо считали их идолами, и статуи царей, живших за тысячи лет до пророка Мохаммеда, ибо считали их неверными. Корд беспокоилась за своего маленького ангела – она воображала, что его спасли из такого же ассирийского города. Она расчистила для него место на загроможденной вещами каминной полке. Теперь он следил за всеми ее действиями: за тем, как она завтракала, как копалась в беспорядочно наваленных повсюду бумагах в поисках нот или статей, как поздно вечером лежала на старом диване, перечитывая дневник. Ей нравился зловещий взгляд совы, почему-то напоминавшей ей профессора Мацци. Но больше всего ей нравилось, как аккуратно маленькая фигурка вписалась в ее беспорядок, словно там ей было самое место. Иногда Корд ловила себя на мысли, что ангел и вправду за ней наблюдает, ожидает от нее каких-то действий, пытается ей что-то сказать. В такие моменты она чувствовала себя так, словно действительно сходит с ума. «Я не собираюсь встречаться с мамой. Я не вернусь туда. Ничего не изменилось», – твердила она себе, но с каждым разом все яснее понимала, что отдаление и изоляция уже не кажутся ей столь необходимой мерой для самосохранения и защиты близких и все более походят на удобную отговорку.

Двумя другими участниками дискуссии у профессора Мацци были робкий и стеснительный молодой фальцет, а также весьма успешный баритон, который гастролировал, записывал альбомы и появлялся в ток-шоу, хотя Корд полагала, что успешным он стал благодаря своей напыщенности, а не таланту. Вопросы обсуждались самые разные, и технические – как распеться перед исполнением камерной музыки в большом зале? – и оптимистические – когда мне нужно нанимать менеджера? – и она была рада, что ей задают столько же вопросов, сколько и баритону, чья самоуверенная, эгоцентричная манера держаться, вкупе с коммерческим успехом, не слишком располагала к нему аудиторию, состоявшую из серьезных молодых студентов. Ей нравилась их уверенность, они понимали, насколько они хороши – иначе они не попали бы в Королевскую академию музыки. Корд жалела о многом, но ее не удручали старение и сопутствующие ему седина, боли в суставах и отсутствие представлений о современной поп-культуре, потому что она и так всегда чувствовала себя постаревшей раньше времени. И все же здесь, в теплом зале, обитом деревянными панелями, окруженная портретами бывших директоров и успешных студентов, она внезапно почувствовала первобытную, жгучую зависть ко всем этим молодым людям, их еще не начавшимся карьерам, которые могли выбрать тот путь, который захотят. Она бы многое отдала за это – не за гладкую кожу без морщин, но за шанс вернуться назад и начать все с чистого листа. Сделать что-то по-другому… все еще обладать своим голосом. Уметь снова извлекать из себя красивые, совершенные звуки. Наступил полдень, высокие окна отбрасывали столбы солнечного света, и она прикрыла глаза, внезапно неспособная справиться с нахлынувшими чувствами.

Мой дорогой Дневник, это так здорово – снова ее увидеть. Она все такая же и ее слишком много в эти дни, но каждый из них того стоит. Я могу греться весь остаток года, проведя в ее солнечной компании всего несколько недель. Она интересуется, как у меня дела, и хочет знать все на свете, а я лишь хочу, чтобы она говорила или пела…

– Последний вопрос, – объявил профессор Мацци, раздраженно поправив очки на носу. – Да, прошу. – Он указал на нетерпеливую девушку в огромных круглых очках во втором ряду.

– Вы. О, – его голос изменился, в нем появились уступчивые нотки, – Су-джин. Какой у вас вопрос?

– У меня вопрос к мисс Уайлд, – сказала Су-джин, наклонившись вперед. – Спасибо, что пришли сегодня, мисс Уайлд.

Она сделала паузу, и Корд, подумав, что это и есть вопрос, неловко рассмеялась.

– Пожалуйста. Хотя я не совсем уверена, что это…

Су-джин перебила ее. Сокрушительно четко она произнесла:

– Я хотела спросить, как и почему вы испортили себе голос?

В заднем ряду кто-то изумленно выдохнул, после чего повисла тяжелая тишина.

– Простите, не могли бы вы сформулировать более конкретно? – мягко ответила Корд. Она почувствовала, как напрягся сидящий рядом с ней фальцет, а баритон даже отложил свой телефон и поднял голову. Профессор Мацци стал похож на сову больше, чем когда-либо, но молчал.

– Ваш голос был идеален. В прошлом месяце на занятии по англоязычной песне нам показывали видеозапись вашего исполнения партии Дидоны, когда вам было двадцать два, очень вдохновляюще.

Интересно, каково это быть Корд, которая точно знает, чем хочет заниматься, и у которой вся жизнь уже расписана на десять лет вперед?

Су-джин все еще говорила. Корд снова прикрыла глаза, пытаясь вернуться в реальность.

– Но я слышала, как вы исполняете «Страсти по Матфею» в июне. Ваш голос уже не звучит, как раньше. Было очень плохо. Вы сорвались на высокой ноте и не смогли дотянуть партию до конца, и…

– Достаточно! – профессор Мацци свирепо смотрел на севшую на место со скрещенными руками Су-джин. Она была спокойна, лицо выражало небольшое любопытство. – Прошу прощения, Корделия, вам не обязательно отвечать.