Мудрость сердца - Генри Миллер

При отливе в сознании не остается ничего, кроме атомной структуры. В последний момент жизни мысль настолько истончается, что структурный элемент перестает себя выражать. Химия сознания становится алхимией духа. Мультивселенная творит вселенную. Значение восстанавливается через форму.

Мир вечно умирает и вечно возвращается к жизни. Прилив и пульс, и тайна возвращения воды. В смертельнейшей зоне мысли чудо просачивается обратно и озаряет бледный труп отчаяния. Натянутый, напряженный мир, в котором обитает разум, становится все меньше и меньше и все сильнее и сильнее повергает в трепет. Чувство жизни растет по мере того, как проливается свет на формы и символы. Звезды выбирают направление точно так же, как плод, движущийся навстречу своему рождению. До сих пор это остается загадкой, но с рождением все внимание сосредоточено на творении. Едва осознана священность тела, космос вступает в свои права. И как только задан космический ритм, все здание жизни разражается мелодией.

Для всецело творческого индивидуума, творческого по призванию, нет ни времени, ни пространства, ни рождения, ни смерти. Чувство Бога усиливается настолько, что все – и органическое, и неорганическое – отбивает священный ритм. В момент предельной индивидуализации, когда ощущаешь тождественность всего сущего и в то же время – совершенное и блаженное одиночество, пуповина наконец-то разрывается. Нет больше мучительного желания вернуться в утробу, и нет больше неизбывной тоски по миру за ее пределами. Стойкое ощущение бесконечности. Снаружи нет эволюции, лишь вечное движение от творения к творению. Сама личность становится творением. Символизируя себя в своей работе, человек символизирует свое бытие. На этой стадии он облекает чудеса в слова и творит чудеса. Его язык настолько ясен, что ему подвластна самая плотная материя. Слово становится магией, им заражаются. И именно этот чудодейственный вирус отравляет мир и убивает его. Это чудо из чудес. Мир умирает снова и снова, но скелет всегда встает и идет.

Считается, что 28 февраля 1832 года было самой важной датой в жизни Бальзака. В этот день он получил первое письмо от госпожи Ганской, женщины, на которой он женился через семнадцать лет ухаживаний за ней и всего за четыре месяца до своей смерти.

С двадцать первого по двадцать девятый год жизни Бальзак написал под различными псевдонимами сорок книг. После того как его издательское дело с треском провалилось, он быстро пришел в себя и, возобновив свою писательскую деятельность, которую намеревался бросить для того, чтобы набраться больше жизненного опыта, начал подписывать работы собственным именем. Обретя настоящий источник вдохновения, Бальзак оказался настолько переполнен идеями и литературными проектами, что в течение нескольких лет едва с ними справлялся. Повторилась та уникальная ситуация – Бальзак сам называл ее congestion de lumiere[130], – которую он испытал в пятнадцатилетнем возрасте, когда наставники Вандомского коллежа вернули его родителям. Хотя на этот раз его поразила множественность открывавшихся перед ним возможностей, а не проблема усвоения того, что он впитывал. В самом деле, вся его писательская карьера весьма напоминала Прометееву драму восстановления. Бальзак был не только чрезвычайно восприимчив и чувствителен, как фотопластинка, но также необычайно одарен интуицией. Он читал лица с той же легкостью, с какой книги, и при этом сохранял, по его же словам, «каждое воспоминание». Он обладал изменчивой, Протеевой натурой, богатой на чувства, веселой, экспансивной и в то же время целомудренной, сдержанной, скрытной. За выдающийся дар, которым наградила его природа, ему пришлось заплатить штрафом покорности. Он считал себя духовным изгнанником. Важнейшей задачей для него была координация его способностей, сотворение порядка из хаоса, постоянно порождаемого его сверхобильной натурой. Его нарочитая физиологичность была другой стороной одержимости «наведением порядка», ведь тогда, как и сейчас, Европа находилась на грани распада. Он хвастался, что пером завершит то, что Наполеон начал мечом, – эта фраза выявляла его глубокое стремление раскрыть смысл истинных отношений, лежащих в основе человеческого общества. Он брал пример скорее с Кювье[131], чем с Наполеона.

С того времени, как его финансовые дела потерпели крах, с 1827 по 1836 год, судьба Бальзака во многом походила на пожизненное рабство Достоевского. В самом деле, как раз в этот самый период Достоевский, чтобы отвязаться от кредиторов, предпринял перевод «Евгении Гранде». Достоевскому и Бальзаку, испытавшим непомерные страдания и лишения, предстояло стать крупнейшими прозаиками XIX века, им было позволено приоткрыть нам щелочку в мир, какого остальные писатели до них не касались и даже не могли себе вообразить. Закабаленным собственными страстями, прикованным к земле сильнейшими желаниями, им все же удалось через страдания своих героев проявить целые миры, неведомые и невидимые всем, кроме, как писал Бальзак, «душ, подготовленных служить вере среди высших существ, способных обнаружить мистическую лестницу Иакова»[132]. И Достоевский, и Бальзак верили в рассвет нового мира, хотя современники нередко обвиняли их в патологии, циничности, пессимизме и безнравственности.

Я не любитель Бальзака. Для меня «Человеческая комедия» первостепенного значения не имеет. Мне по душе иная комедия, озаглавленная «божественной», явно с намеком на нашу великую неисправимость. Но без знания «Серафиты», составляющей главную тему данного эссе, а также, возможно, «Луи Ламбера» нельзя по-настоящему понять жизнь и творчество французского писателя. «Серафита» – краеугольный камень великого строения, символически воздвигнутого Бальзаком на рассвете нового века. «А снаружи, – пишет он в концовке романа, – пылало во всем своем великолепии первое лето девятнадцатого века». Прошу заметить, что он пишет «снаружи». Потому что «Серафита» зародилась в утробе нового дня, который только сейчас, сто лет спустя, начинает проясняться.

В 1830 году, в разгар самого изнурительного периода его жизни, Бальзак поселился на улице Кассини, «на полпути от ордена кармелитов, – вспоминает он, – до гильотины». Здесь-то и начались настоящие Геракловы подвиги, которыми славится Бальзак и которые, без сомнения, укоротили ему жизнь наполовину. Ведь в более или менее нормальном ритме он прожил бы лет сто или больше. Чтобы дать представление о его занятости в тот период, кратко укажу, что за 1830 год ему приписывают написание семидесяти публикаций, а за 1831‑й – семидесяти пяти. В письме своему издателю Верде в 1835 году он пишет: «Ни один писатель не смог бы сделать за год столько… Любой другой бы умер». Он упоминает семь книг, которые только закончил, а также политические статьи для «Кроник де Пари». Важно отметить, однако, что одной из семи работ, которые приводит Бальзак, была самая необычная в его творчестве и, возможно, одна из самых своеобразных во всей литературе – «Серафита». Как долго он ее на самом деле писал – неизвестно: первая часть книги появилась 1 июня 1834 года в «Ревю де Пари». Целиком «Серафита» была издана в декабре 1835 года вместе с «Луи Ламбером» и рассказом «Изгнанники», сборник назывался «Мистическая книга». Критики, судившие о «Серафите» по трем частям, опубликованным в журнале, назвали роман «невразумительной вещицей». Тем не менее первое издание книги разошлось за десять дней, а месяцем позже – и второе. «Не такая уж плохая судьба для невразумительной вещицы», – заметил Бальзак.