Воспоминания Элизабет Франкенштейн - Теодор Рошак

Я терпеливо слушала все ее наставления, но исследования были мне малоинтересны; я была… далека от этого. Они не имели ничего общего с теми образами и соответствиями, что разжигали мое воображение. В них не было души. Однако Виктор получал от опытов огромное удовольствие; он с увлечением следил за малейшими переменами в исходном веществе: как оно постепенно раскаляется, плавится и меняет свою форму. Даже когда нужно было поддерживать огонь день и ночь и спать только урывками, чтобы концентрат не переставал кипеть, он готов был и на это: сидел всю долгую «философскую ночь», наблюдая за тем, как элементы меняют цвет и консистенцию. Он по-детски радовался, видя, как киноварь, доведенная до нужной температуры, превращается в текучую ртуть; как потом ртуть, соединенная с сурьмой, «свирепым серым волком», застывает, образуя черный ком; как, наконец, этот черный шлак, если его несколько раз посыпать негашеной известью, неожиданно вспыхивает сотней дивных красок и это называется «хвостом павлина».

Чудесные опыты стали настоящей страстью Виктора, ему хотелось добиться от веществ еще большего, чем они ему открывали. Серафина напомнила ему, что Делание — не кухонная стряпня.

— Это духовное искусство, — не раз говорила она ему. — Изменения, которые ты видишь в земном материале, не более чем знаки их философского смысла. Ты должен знать, что мы ведем эти наблюдения испокон веку.

Виктор делал вид, что с уважением слушает, однако ее наставления не находили отклика в его душе.

— Меня занимает совсем другое, — признался он мне. — Мне скучно действовать ее методами. Все эти вещества, которые она называет по имени и уговаривает своими песнями — я имею в виду металлы и камни, — они ведь не имеют ушей, не слышат, когда она обращается к ним. По мне, это всего-навсего ведьмовство.

Когда я возразила, что он слишком нетерпелив, он охотно признал свою вину, но нашел себе оправдание:

— Боюсь, у меня нет способности к «женским мистериям».

Но когда я потребовала, чтобы он больше доверял Серафиме, он вспылил:

— Не думаю, что Серафина понимает истинную суть Великого Делания. Если возможно превращать низшие металлы в золото, я хочу овладеть этим искусством.

— Но зачем? Неужели золото так важно для тебя?

— Вовсе нет! Дело не в самом золоте. Что до меня, я бы тут же обратил золото обратно в свинец. Но мне важно понять, что за сила управляет этим превращением, неужели тебе не ясно? В ней вся суть. Это бы означало, что вся материя едина в своей невидимой природе. Подчини мы эту силу, мы могли бы переделать мир собственными руками. Пески пустыни превратить в плодородную почву, камни — в хлеб, чтобы накормить голодных. Изгнать болезни из человеческого тела и сделать людей неуязвимыми для смерти. Заставить неведомую энергию пахать и строить для нас. Не трудиться больше в поте лица своего ради хлеба насущного. Возможно, Бог оставил эту задачу для нас: создать племя счастливых и прекрасных людей.

Я держала в тайне неудовлетворенность Виктора; но лето еще не прошло, как странный поворот событий прервал наши занятия.

Виктор взял с меня клятву, что я никому не расскажу о его сне. Я пообещала; но тем не менее тайна раскрылась сама собой. Я не могла забыть то, какою матушка была во сне Виктора: нетерпимой, деспотичной и суровой ко мне. Мне постоянно приходилось убеждать себя, что это было лишь сновидение Виктора. И все же порою чувствовала, что становлюсь холоднее к матушке, отдаляюсь от нее. Будучи проницательной, матушка не могла не заметить во мне тени отчуждения, но молчала несколько недель после ночного появления Виктора у меня.

Я пришла к ней в студию, чтобы, как обычно, позировать для большой картины. Она несколько раз коснулась кистью полотна, потом неспешно отложила кисти.

— Оденься, Элизабет, и сядь со мной рядом.

Некоторое время она задумчиво приглаживала волосы, собираясь с мыслями.

— Скажи мне, — прервала она наконец молчание, — что-нибудь беспокоит тебя на занятиях в последнее время?

— В каком смысле?

— Я думаю о Викторе. Делился он с тобой своими чувствами в отношении занятий?

— Да. Мы часто разговариваем о них.

— Не выказывал ли он недовольства?

Мне не хотелось отвечать, но я знала, что должна быть правдивой.

— Иногда он расстраивается оттого, что мы слишком медленно продвигаемся вперед. Он нетерпелив.

— Он и с тобой торопится — когда вы призываете львов? Он бесчувствен?

— Иногда. Но он не хочет быть грубым, уверена.

— Тебе это бывает неприятно?

— Я знаю, он делает это ненамеренно.

— Есть ощущение, что тебе трудно мысленно соединяться с ним?

Тут я поняла, что дальше нужно быть осторожной. По правде сказать, действительно, всякий раз, когда мы с Виктором возвращались к Кормлению Львов, я чувствовала себя все неуютней под его взглядом. Как предсказала Серафина, мыслями мы становились все нераздельней; я начинала чувствовать, что грежу с ним в унисон. Но это мысленное слияние было не совсем то, чего я ждала. Мыслями Виктора владело вожделение, которое мы должны были отбросить, а оно проявлялось все сильней, что рождало во мне тревогу.

— Уверена, Виктор не всегда смотрит на меня так, как, думаю, должен был бы.

— А как он должен был бы смотреть?

— Подразумевалось, что он будет видеть во мне сестру.

— А этого не происходит?

— Нет. Он видит кое-что другое.

— Это тебя беспокоит?

Ответить было непросто.

— Нет, не беспокоит. Потому что мне не всегда хочется, чтобы он видел во мне свою сестру.

— Серафина встревожена, — после долгой паузы сказала она, — Опасается, что Виктор отдаляется от нас. Что он, возможно… не подходит для нашего дела. А ты как считаешь?

Воздух вдруг стал хрупок, словно стекло; одно опрометчивое слово — и расколется. Я испытующе посмотрела на матушку, прежде чем открыть рот. Хотя она сделала вид, что спросила об этом мимоходом, в голосе ее слышалось явное беспокойство. Я поняла, что ей стоило усилий спросить об этом, и нужно отнестись к ней с предельным тактом. Если ответить, что и по моим ощущениям Виктор неспособен продолжать наши занятия, это будет ударом для нее.

— Виктор говорил, что, по его мнению, Делание больше подходит женщинам, чем мужчинам. Не могу сказать, почему он так думает. Я иногда старалась не слишком усердствовать на наших уроках, чтобы ему не казалось, что я обгоняю его.

Она долго размышляла над тем, что услышала. Наконец, больше себе, чем мне, сказала:

— Плохо.

И, дважды шепотом повторив: «Плохо», поднялась, медленно пересекла комнату и остановилась у окна; лоб ее собрался в глубокие морщины. На лицо тенью легла печаль. Я понимала, что она переживает тяжелый момент своей жизни, и я тому свидетель. Она молчала долго, так долго, что я уже было подумала, не следует ли извиниться и уйти, оставив ее наедине со своими мыслями. Но я должна была спросить ее кое о чем; вопрос несколько недель вертелся у меня на языке. Я взяла со стола палочку угля и нарисовала в раскрытом альбоме свирепую птицу со змеиным хвостом.