Сестры Эдельвейс - Кейт Хьюитт

– Верно.

Биргит подняла глаза, но взгляд Гитлера ничего не выдал. У неё возникло ощущение, что возможность, которая могла бы открыть что-то важное, уже ускользнула. Чего она ожидала? Что он объявит о своих военных планах болтливой женщине, которую никогда раньше не видел?

– Спасибо, майн фюрер, – пробормотал Вернер и увёл её прочь. Его рука ощущалась как железный обруч.

– О чём ты только думала? – прошипел он, едва они вышли на улицу, и Биргит закусила губу.

– Я просто хотела с ним познакомиться.

– Зачем? – буркнул Вернер, натянуто улыбнулся охранникам-эсэсовцам и направился к машине. Из ворот они выезжали молча. Когда же Бергхоф остался позади, Вернер сдавленно проговорил, не сводя глаз с извилистой дороги:

– Я думал, тебе не нравится Гитлер.

– Не нравится. – Биргит смотрела невидящим взглядом на просёлочную дорогу, ощущая внезапную слабость и дрожь. Напряжение покидало её тело, и её трясло. Она закрыла глаза и вновь открыла. – Ты изменился, – сказала она Вернеру. Он не ответил. – Ты больше им не восхищаешься? – Ей нужно было это выяснить. – Гитлером?

– Я понял, о ком ты.

Она смотрела на него, ожидая, когда он скажет что-то ещё, но он молчал. Наконец она нерешительно позвала:

– Вернер…

Он крепче сжал руль, глядя прямо перед собой, его челюсть напряглась.

– Что случилось? – мягко спросила Биргит. – Ты так изменился с прошлой нашей встречи. Ты стал жёстче. С того лета, когда ты был в России… что-то ведь… что-то должно было…Что случилось? – бессильно закончила она свою бессвязную речь. Челюсть Вернера стала ещё напряжённее.

– Ты не хочешь этого знать.

– Хочу! – воскликнула Биргит. В этот момент она не думала об Ингрид, об информации, обо всём этом. Она думала о мужчине рядом с ней, которого любила, любила с самой первой встречи, даже пытаясь бороться с этим чувством, и о том, каким измученным он выглядел. – Вернер, прошу тебя, – она накрыла ладонью его рукав, – расскажи мне.

К ее изумлению, Вернер резко дёрнул руль машины, и она съехала с дороги. Камешки полетели вверх, машину занесло, и Биргит вскрикнула. Она схватилась за дверь, чтобы сохранить равновесие, пока мир расплывался, и подумала – неужели Вернер хочет, чтобы они в машине сбросились со скалы?

Но он не выпускал руль из рук, и машина остановилась на клочке травы на обочине дороги. Сердце Биргит колотилось, и всё ее тело ослабло. Она сползла вниз по сиденью. Если бы он повернул руль в другую сторону, они бы покатились вниз по склону горы.

Её дыхание сбилось, она прижала руку к груди.

– Вернер…

– Ты не знаешь, что я видел, – пробормотал он, по-прежнему сжимая руль. Его кожа побледнела до серости, покрылась каплями пота. – Ты не можешь даже представить.

– Так расскажи мне, – произнесла она дрожащим голосом. Всё её тело тряслось. Он сильно ударил по рулю ладонью.

– Я же сказал тебе, ты не хочешь знать! Ты не сможешь это знать. Ты мне не поверишь. Ты не сможешь поверить…

– Мне кажется, ты должен мне рассказать вне зависимости от того, хочу я знать или нет.

Он покачал головой и внезапно низко застонал, накрыл лицо руками и стал качаться взад-вперёд, как животное, которому больно. Биргит смотрела на него в страхе и изумлении. Где был тот беззаботный, уверенный в себе мужчина с жизнерадостной улыбкой и лёгким смехом? Что с ним случилось? Что он видел или даже сделал, чтобы превратиться в эту скулящую развалину?

– Вернер…

– Они убивают их, Биргит. Они убивают их тысячами, – говорил он, зажав губы пальцами, – сотнями тысяч. Хладнокровно. Систематически, как… скот. Даже… даже не задумываясь. Может быть, наслаждаясь этим, но…скучающе.

– Что? – Она смотрела на него в непонимании, и на миг ей захотелось, чтобы всё так и оставалось, потому что она знала – понимание будет ещё ужаснее.

– Евреев. В основном евреев. Но и большевиков, и цыган, и поляков, кто кому не нравится. Мы заставляли их рыть ямы, огромные ямы… – Он снова застонал, и от этого воющего звука волосы на её затылке встали дыбом. – Ямы, в которые они ложатся. Живые. Один на другого. Я видел мужчину с сыном; мальчику было лет десять, не больше. Отец… он пытался утешить его, помочь ему лечь поверх других тел, потому что тот не хотел, тот боялся. Боже мой, Биргит! – На секунду он опустил руки, невидяще уставившись перед собой, и перед его глазами разворачивался невидимый ужас. – Ты даже не можешь… они должны были лечь в свои могилы, пока мы смотрели. А потом всех расстреляли. – Он уронил голову на руки, его плечи беззвучно тряслись.

– Нет… – она представила себе эту сцену, и желчь подступила к её горлу. Она не хотела об этом думать, она старалась не представлять, но всё же решительно представляла весь этот ужас, эту кошмарную сцену, мужчину и его сына, их страх, отчаяние, бессильные попытки оставаться храбрыми. Вот что делает Гитлер. Вот кто он такой. И вы должны всегда, всегда бороться с этим и бороться с ним, чего бы вам это ни стоило.

– Когда я закрываю глаза, – сдавленно прохрипел Вернер, – я по-прежнему вижу их, как они там лежат и смотрят на меня. Я видел женщину, которую заставляли туда лечь поверх остальных. Она прошептала: мне всего только двадцать три. Она была такой юной, такой живой, а потом… – Его тело содрогнулось, он вновь застонал. – Когда я закрываю глаза, я вижу реки крови. Болота, полные гниющих тел. Иногда они убивали пятьдесят тысяч человек за один день и просто оставляли там. Даже не хоронили.

Биргит встряхнула головой, будто пытаясь отогнать эти картины, и вновь повторила механическим голосом:

– Нет…

Она не могла всё это представить и в то же время могла, и это было страшнее всего. Вернер опустил руки, прижался спиной к сиденью.

– После этого… – он медленно покачал головой, рассеянно глядя в никуда, – мне плевать, что сделал Гитлер для чёртовой экономики и сколько битв он выиграл. Мне плевать. Этому нет оправдания. И не может быть. Не может, потому что если мы его найдём, если мы поверим, что оно есть, мы потеряем свою человечность. Мы станем дикарями, чудовищами. Понимаешь, Биргит? Понимаешь?

– Да, – прошептала она, – понимаю.

Он вновь содрогнулся.

– Я не хочу туда возвращаться. Я думал покончить с собой, но мне не хватило смелости. Я всё равно хочу жить. – Он глухо рассмеялся. – И ещё говорят, самоубийство – для трусов.

– Ох, Вернер. – Она сжала его руку, её сердце было полно боли и любви. Она знала, что он хороший человек, и он это